Шэй засмеялся. Замолчал, снова засмеялся.

– Проверь мой телефон. – Она протянула ему телефон, но он его не взял. Не торопясь доел макароны, вытер пальцем тарелку и облизал палец.

– Интересно, почему мне никто не написал.

Ева выдохнула. Но тут до нее дошел вопрос: почему ее друзья не захотели провести время с ее мужем? В любом случае она не хотела знать. Она шагнула в зазеркалье, и все изменилось.

– О боже, – сказала Ева. – У нас на всех шестеро детей. Это было так безрассудно.

– Все равно хорошо покутили. – Он открыл холодильник и скрылся за дверцей. – Есть что-нибудь вкусненькое?

Еве начало казаться, что Шэй понял что-то, чего не понимала она. Обычно было наоборот.

– А что бы ты сделал? Если бы тебе написала Беа или Лиззи?

– М-м? – Шэй закрыл дверцу холодильника и пожал плечами, медленно и нарочито: – Кто именно из них?

Она толкнула его, но он был готов. Он обнял ее и поцеловал так сильно, что она почувствовала привкус крови. Слившись воедино, они шаркающими шагами направились в спальню, расстегивая одежду, безуспешно пытаясь сохранять тишину. Вешалка в коридоре упала, и они замерли, но девочки не издали ни звука, и они смогли беспрепятственно продолжить пожирать друг друга. Это был непривычный для них конец воскресного вечера, но выходные оставили между ними пространство, которое нужно было заполнить.

Ева лежала на спине и бодрствовала. Шэй спал на боку, его согнутые колени впивались ей в бедра. Голубая щель возле жалюзи возвестила, что утро уже не за горами. В тишине, прежде чем уснуть, Шэй сказал ей: ничего страшного, если бы она написала Конору. Он верит ей, она ничего не сделала бы. Она рассмеялась.

Через несколько часов ей нужно будет собрать девочек в школу, подумать об украшении класса к Хэллоуину, решить, что делать с пятилетней Элизой Бурк, которая отказывается сидеть во время урока, решить, сможет ли она найти время, чтобы сходить в супермаркет. У нее нет времени думать о Коноре. Она не будет думать о Коноре.

Ранним утром в понедельник, когда уличные фонари светились золотом на фоне сиреневого неба, Конор выгуливал Джаро вдоль канала. Джаро был приютским псом, вероятно, джек-рассел-терьером, никто точно не знал. На этот раз Джаро, проигнорировав спящих лебедей, помчался по дороге и залаял на женщину, которая, казалось, выгуливала под уздцы маленькую лошадь. Она выглядела знакомой. Конор почувствовал, как у него забилось сердце, но, подойдя поближе, понял, что не знает ее, а ее лошадь оказалась немецким догом, и они оба вежливо проигнорировали тявканье Джаро.

Конор подхватил Джаро на руки. Женщина улыбнулась и пошла дальше. Он поставил собаку на землю и оглянулся на женщину. Она была похожа на Еву: прямые длинные темные волосы с пробором посередине, очень светлая кожа и ровная тонкая шея танцовщицы. Ее бледно-голубое пальто светилось. Когда они были в библиотеке, Ева рассказала ему о том, как над ней издевались в школе. Ее форму и одежду для физкультуры украли из раздевалки после тренировки по баскетболу, и ей пришлось идти домой в пальто, под которым не было ничего, кроме нижнего белья. Она быстро забыла всю жестокость и наслаждалась своей тайной. Когда Ева рассказывала истории, никогда нельзя было знать наверняка, чем они закончатся. Он снова улыбнулся, представляя, как она идет домой в пальто. Провести эти ранние часы с Евой было все равно что встретить кого-то в пабе и решить проводить его домой: не важно, как далеко, – просто чтобы не заканчивать разговор. Они не сделали ничего, что он мог бы назвать предательством, но он знал, что не хочет рассказывать Беатрис подробности. Беатрис не задавала вопросов о выходных, и он чувствовал облегчение. Вчера вечером она была занята Фиа, пытаясь объяснить ему, что болезнь Альцгеймера делала с его бабулей. Еще один разговор, в котором Конор не хотел участвовать.

Дом Конора и Беатрис на Грантем-стрит представлял собой георгианский двухэтажный дом рядовой застройки с цоколем: его ремонт обошелся почти в ту же сумму, что сама покупка, и ежемесячные выплаты по-прежнему лежали на них тяжелой ношей. Теперь дом стоил лишь половину того, что они на него потратили. Беатрис называла его инвестицией в их долгосрочное будущее: иронично, учитывая, как три этажа будут мучить артритные колени и стареющее тазовое дно. С улицы в дом можно было попасть по гранитным ступеням через парадную дверь или же спуститься и войти через цокольный этаж. Большую часть жизни они проводили на кухне внизу. Если они что-то забывали в спальнях на верхнем этаже, он взял за правило подниматься по лестницам, перешагивая через ступеньку. Это был совет какого-то кардиолога с тех времен, когда Конор работал интерном по ротации: пробежки вверх и вниз по лестнице были единственным упражнением для сердца, которое ему удавалось выполнять.

Он отпустил Джаро на кухне. Собака пробежала по деревянному полу и прыгнула на Фиа.

– Фу, Джаро! Плохая собака!

Фиа оттолкнул Джаро и забрался на барный стул у кухонного острова вне его досягаемости. Конор надеялся, что собака придаст Фиа уверенности, позволит ему забыться в какой-нибудь бурной игре, но Джаро его сыну нравился, только когда спал на его кровати и мальчик мог к нему прижаться. Конор тоже рос нервным ребенком, и он хотел, чтобы Фиа нашел способ с этим жить.

– Он не плохая собака, Фи, он так здоровается. Так делают все собаки.

– Тогда мне не нравится то, что делают собаки.

Конор насыпал корм в миску Джаро. Джаро мгновенно выпрямился, ожидая сигнала.

– Можно, – сказал Конор, и Джаро накинулся на миску. – Хороший мальчик. – Конор любил Джаро.

Беатрис передала ему свежевыжатый апельсиновый сок.

– Он это перерастет, – сказала она, взглянув на Конора. Он знал, что она имеет в виду и мальчика, и пса. Она была в своем спортивном костюме из лайкры, с высоко забранным хвостом – ждала его, прежде чем отправиться на пробежку.