К 1916 году петроградское общество прониклось неприязнью к старцу и безразличием к войне. «Атмосфера в Петербурге была более нездоровой, чем когда бы то ни было, – вспоминал Брюс Локкарт. – Шампанское лилось рекой. „Астория“ и „Европейская“ – две лучшие гостиницы в столице – были переполнены офицерами, место которым было на фронте. Продлевать себе отпуск и ошиваться в тылу уже не считалось бесчестным». В конце сентября театральный сезон начался с появления Карсавиной в балетах «Сильвия» и «Белая лилия». На Палеолога, сидевшего в великолепном, голубом с позолотой зале, неизгладимое впечатление произвела нереальность представшей его взору картины: «Роскошная зала с лазоревой драпировкой с золотыми гербами переполнена: сегодня открытие зимнего сезона… Начиная креслами партера и кончая последним рядом верхней галереи, я вижу лишь радостные и улыбающиеся лица… Неприятные мысли о текущем моменте, зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по мановению волшебного жезла, при первых звуках оркестра. Приятное очарование застилает все глаза». Увеселения продолжались всю осень. В Народном доме императора Николая II выступал несравненный Федор Шаляпин, исполнявший свои знаменитые партии в «Борисе Годунове» и «Дон Кихоте». В Мариинском театре ставились великолепные балетные спектакли – такие как «Египетские ночи», «Исламей» и «Эрос». Уводила зрителей в волшебный мир сказки Матильда Кшесинская, прима-балерина Императорского балета, танцевавшая знаменитую партию в «Дочери фараона». Исполняя роль обезьяны, над головой балерины с ветки на ветку скакал двенадцатилетний ученик балетной школы, которого пыталась подстрелить из лука Матильда. 6 декабря, после спектакля, ученика – это был Джордж Баланчин – привели в императорскую ложу, где его представили государю и императрице. Царь ласково улыбнулся юному танцовщику и, потрепав по плечу, протянул мальчугану серебряную шкатулку, наполненную шоколадными конфетами [79] .

Для большинства населения России царица была предметом ненависти и презрения. Шпиономания приобретала в стране самые дикие формы. Большинство русских было твердо убеждено в существовании прогерманской партии, имевшей покровителей в самых верхних эшелонах власти. Правда, государя к числу германофилов не относили. Люди знали, что император неоднократно заявлял: «Заключить мир теперь – это значит одновременно бесчестье и революция». Знали, что он считал предателями тех, кто пойдет на сделку с врагом, пока германский сапог топчет русскую землю. Однако не пользовавшуюся популярностью императрицу вместе с реакционером Штюрмером, носившим немецкое имя, и Протопопова, встречавшегося в Стокгольме с германским агентом, открыто обвиняли в измене. После отречения Николая II от престола был произведен обыск в Александровском дворце в Царском Селе с целью найти подпольные радиостанции, с помощью которых заговорищики, по общему мнению, поддерживали тайные контакты с неприятелем.

Все были уверены, что Распутин – платный немецкий агент. Однако начиная с 1916 года ни германская, ни русская разведка не смогла представить доказательств такого рода деятельности старца. Да и вряд ли он мог быть шпионом. Отказавшись от крупной взятки Трепова, он отказался бы и от немецких денег. Какой иностранец смог бы наделить его большей властью, чем та, которой он и без того обладал? Ко всему, Распутин не жаловал чужеземцев, особенно англичан и немцев. Скорее всего, сведения, которыми он обладал, выуживались из него германскими агентами. «Было бы необъяснимо, – заявлял А. Ф. Керенский, – если бы германский генеральный штаб не использовал его [Распутина]. Проникнуть же в число распутинских поклонников не составляло труда. Он выступал против войны и не отталкивал от себя тех, кто придерживался таких же взглядов. Среди его окружения было столько всевозможного народа, зачастую с подозрительным или позорным прошлым, что появление новых персонажей едва ли было бы кем-то замечено. Распутин не прочь был поговорить и похвастать, так что агенту ничего не оставалось, как слушать его да на ус наматывать».

Есть основания полагать, что именно так и было. Морис Палеолог писал 21 октября 1916 года: «Из всех тайных агентов Германии, я думаю, нет более активного, чем банкир Манус… Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем немецких субсидий. Каждую среду у него обедает Распутин… Есть, конечно, несколько милых женщин для оживления пира… Пьют всю ночь напролет; Распутин очень скоро пьянеет; он тогда болтает без конца. Я не сомневаюсь, что подробный отчет об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин с комментариями и точными подробностями в подтвержение».

Причина, по которой обвиняли в измене императрицу, была пустяковой. Когда Александра Федоровна разослала германским офицерам, находившимся в русских госпиталях, молитвенники, этот невинный жест назвали доказательством ее сговора с неприятелем. Английский атташе Нокс встретил на фронте русского генерала от артиллерии, который, пожав плечами, брякнул: «Что мы можем поделать? У нас повсюду немцы. Императрица и та немка». Даже находясь в царской Ставке, адмирал Нилов (тот самый, который вместе с Распутиным и бывшим директором департамента полиции Белецким участвовал в попойках с Манусом), преданный царю, ругал императрицу почем зря. «Не могу поверить, что она предательница, – разорялся он, – но то, что она с ними заодно, – это очевидно».

Тот факт, что государыня защищала Распутина, вызывал у всех самые гнусные предположения. Повсюду – в светских салонах, на заседаниях городских дум, профсоюзных собраниях, в окопах – были уверены, что между ними существует интимная связь. Генерал Алексеев уведомил царя, что солдаты в своих письмах постоянно пишут о его жене и Распутине. Сплетни распространялись, и постепенно все стали относиться неуважительно к императрице. А. А. Вырубова вспоминала: «В лазарете, к сожалению, слишком привыкли к частому посещению государыни – некоторые офицеры стали держать себя в ее присутствии развязно. Ее Величество этого не замечала». Часто за глаза ее называли немкой подобно тому, как Марию-Антуанетту ненавидевшие ее французы называли австриячкой. «Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с императрицей, один намек на ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным, – писал великий князь Александр Михайлович. – Наши попытки найти источники этих нелепых обвинений приводили нас к Государственной думе. Когда же думских распространителей этих клевет пробовали пристыдить, они валили все на Распутина: „Если императрица такая убежденная патриотка, как может она терпеть присутствие этого пьяного мужика, которого можно открыто видеть в обществе немецких шпионов и германофилов?“ Этот аргумент был неотразим».

В конце 1916 года у всех возникло ощущение, что грядут какие-то перемены. Многие надеялись, что перемены произойдут без насилия, что монархию можно так видоизменить, чтобы стало возможно создание правительства, ответственного перед народом. По мнению других, чтобы сохранить самодержавие, его следует очистить от скверны. Керенскому стало известно о существовании группы офицеров, которая разработала план «разбомбить автомобиль царя». Знаменитый летчик-истребитель, капитан Костенко, решил спикировать прямо на вагон, в котором поедет император. Ходили слухи, будто генерал Алексеев и Гучков сговорились вынудить царя отправить императрицу в Крым. Но Алексеев заболел лихорадкой и сам вынужден был отправиться в Крым на лечение.

Признаки надвигающейся беды отчетливо видели другие члены императорской фамилии. Вернувшись в ноябре из Киева, царь принял своего двоюродного дядю, известного историка и президента императорского Исторического общества, великого князя Николая Михайловича. Завсегдатай петроградских клубов, слывший радикалом и сторонником парламентаризма, он направил императору несколько писем, в которых настаивал на предоставлении Думе больших полномочий. В Ставке великий князь имел продолжительную беседу с государем, после чего передал ему письмо. В уверенности, что в письме изложены уже известные ему факты, император переслал письмо супруге, не читая его. К своему ужасу, Александра Федоровна убедилась, что это открытое обвинение в ее адрес: «Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно, – писал родственник. – Но то, что исходит из ее уст, есть результат ловких подтасовок, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее эти влияния, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую твою супругу». Возмущенная, императрица написала мужу: «Я прочла письмо Николая с полным отвращением… Это, выходит, почти государственная измена».