Государыня чувствовала приближение грозы, но не знала одного: сын ее уже не сможет ходить.

Падение правительства Керенского произошло быстрее и поначалу с меньшими человеческими жертвами, чем это случилось во время Февральской революции. Чуть ли не на следующий день у кормила государства встал Ленин. Но управлять огромной страной оказалось делом непростым. Чтобы закрепить свою власть на местах, большевикам нужен был мир. Любой ценой. И цена, какую запросили немцы, оказалась непомерной. Россия потеряла почти всю территорию, приобретенную ею со времен Петра I. Она утратила Польшу, Финляндию, Прибалтийский край, Украину, Крым и большую часть Кавказа. На этой территории площадью в 400 000 квадратных миль проживало свыше 60 миллионов человек, что составляло свыше трети всех подданных Российской империи. У Ленина не было выбора. Ведь к власти его привел брошенный им клич: «Мира!» Миллионы солдат русской армии, разложенных большевистской пропагандой, стали дезертирами. Немецкие войска находились на подступах к Петрограду, и столица была переведена в Москву, но призвать солдат к оружию было невозможно, тем более той самой партией, которая обещала «мир народам». Поэтому с целью спасти революцию, которая, в этом Ленин был твердо уверен, охватит и саму Германию, он заключил перемирие. 3 (16) марта 1918 года в Брест-Литовске, штаб-квартире немецких войск, действовавших на Восточном фронте, Россия подписала условия перемирия. Они оказались настолько позорными, а обращение с русской делегацией было настолько для нее унизительным, что по завершении процедуры один русский генерал, выйдя из здания, застрелился.

Узнав о Брест-Литовском договоре, государь, находившийся в Тобольске, был вне себя от отчаяния и стыда. Договор явился предательством по отношению к России, и Ленин это понимал. Жильяр свидетельствует: «Государь высказывался по этому поводу с большой грустью: „Это такой позор для России и это равносильно самоубийству! Только подумать, что Ее Величество называли изменницей!» Николая II возмутило то, что кайзер, самый ярый защитник монархического принципа во всей Европе, мог сотрудничать с большевиками. «Я бы никогда не поверил, что император Вильгельм и германское правительство могут унизиться до того, чтобы пожать руку этим негодяям, которые предали свою страну. Но я уверен, что это не принесет им счастья: это не спасет их от гибели!» Когда императору стало известно, что, по условиям договора, немцы требуют, чтобы царская семья была передана им целой и невредимой, то он, по словам Пьера Жильяра, воскликнул: «Если это не предпринято для того, чтобы меня дискредитировать, то это оскорбление для меня!» А императрица вполголоса добавила: «После того, что они сделали с государем, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенною немцами!»

После прекращения военных действий между двумя странами, естественно, что и немецкие, и советские власти стали уделять царю и царской семье больше внимания. Николай II олицетворял Россию, и каждая из сторон желала использовать это обстоятельство в своих интересах. Кайзеру, которому было действительно стыдно за то, что он якшается с большевиками, хотелось, чтобы бывший царь стал сговорчив и поставил свою подпись под Брест-Литовским договором. Большевики, понимая, каким козырем является для них Николай II, старались не допустить, чтобы государь попал в руки немцев. Поскольку солдаты охраны и их начальник, полковник Кобылинский, были приставлены к царской семье еще при Временном правительстве, большевистское начальство решило заменить их своими ставленниками.

Существовало и еще одно обстоятельство, сказавшееся на участи императорской семьи. Из всех местных советов, словно грибы, выросших во всех частях России, в Екатеринбургском совдепе влияние большевиков ощущалось особенно. Уральские рабочие, стоявшие у доменных печей, и шахтеры, работавшие под землей, издавна отличались своей революционностью, благодаря чему край этот приобрел репутацию «Красного Урала». В 1917 году, еще до захвата власти большевиками в Петрограде, Екатеринбургский совдеп национализировал местные шахты и заводы. Уральские экстремисты, движимые иными, чем центральное руководство, целями, тоже старались заполучить царскую семью в свои руки. Попав в Екатеринбург, государь и его близкие из пешек в международной игре превратились в жертвы жестоких и мстительных злодеев. В марте Уральский областной совет обратился к московским властям с требованием разрешить ему увезти царскую семью в Екатеринбург.

Прежде чем из Москвы пришел ответ, в Тобольск прибыл большевистский отряд из Омска. Этот административный центр Западной Сибири был соперником Екатеринбурга и претендовал на главенствующую роль в Зауралье. В административном отношении Тобольск находился в подчинении у Омска, и красный отряд прибыл 26 марта не затем, чтобы увезти с собой царя, а чтобы разогнать местные власти, заменив их своими. Увы, императрица была уверена, что омский отряд прибыл, чтобы спасти ее семью. Увидев вступающий в город конный отряд, государыня, радостно всплеснув руками, подозвала к окну дочерей. «Смотрите, вот они – хорошие русские люди!» – воскликнула она. Жильяр вспоминает этот эпизод: «Ее Величество сказала мне, однако, что имеет основания думать, что среди этих людей много офицеров, поступивших в Красную армию в качестве солдат; она утверждала также, не поясняя, откуда она это знает, что в Тюмени собрано триста офицеров». Сам швейцарец оптимизма императрицы не разделял.

13 апреля в Тобольске появился отряд Заславского. Ответа из Москвы все еще не было, а без указаний из центра ни Кобылинский, ни начальник омского отряда не разрешали увезти царскую семью. Тогда Заславский потребовал заключить ее в местную тюрьму. Кобылинский стал возражать. В ответ комиссар со своими людьми начал вести пропаганду с целью разложения солдат охраны, призывая их не подчиняться полковнику. Именно в это время из Москвы прибыл комиссар Василий Васильевич Яковлев.

С самого начала личность нового посланца была окутана тайной. Узникам было известно, что должно прибыть какое-то важное лицо. Поговаривали, будто едет сам Троцкий. Но 22 апреля приехал Яковлев. Его сопровождал отряд в 150 бойцов и даже личный телеграфист для связи с Кремлем. После беседы с Кобылинским Яковлев отправился в губернаторский дом, где познакомился с государем, который представил ему сына и его воспитателя Гиббса. Для чего он прибыл в Тобольск, московский посланец не сообщил. Это был высокий, плечистый брюнет лет тридцати двух или трех. Несмотря на то что он был одет в форму простого матроса, чувствовалось, что это человек образованный. Речь его была грамотной, к государю он обращался «Ваше Величество», с Жильяром здоровался по-французски. Руки у него были чистые, с тонкими длинными пальцами. Несмотря на располагающую внешность нового комиссара, узники встревожились. «Все обеспокоены и ужасно встревожены. В приезде комиссара чувствуется неопределенная, но очень действительная угроза», – отметил в дневнике Жильяр.

Сразу по прибытии Яковлев предъявил полковнику Кобылинскому свои документы. Все они были выданы ему ВЦИКом и подписаны его председателем Я. Свердловым. Первый удостоверял личность Яковлева. В нем указывалось, что он член ВЦИКа, на которого возложено поручение особой важности. Второй представлял собой предписание на имя Кобылинского, а третий – на имя отряда. В бумагах содержалось требование беспрекословно подчиняться приказаниям московского комиссара, которому предоставлялось право расстреливать ослушников на месте.

Пререкаться Кобылинский не стал и по просьбе Яковлева провел его в губернаторский дом. Наследник был в постели: ушиб повлек за собой паралич обеих ног. Зрелище это расстроило комиссара. Немного погодя он привел армейского врача, осмотревшего мальчика и заключившего, что он серьезно болен.

При появлении Яковлева Пьер Жильяр встревожился. «Мы все ужасно встревожены. У нас чувство, что мы всеми забыты, предоставлены самим себе, во власти этого человека, – записал он в дневнике. – Неужели возможно, чтобы никто не сделал ни малейшей попытки спасти царскую семью? Где же, наконец, те, которые остались верными государю? Зачем они медлят?»