В тот вечер царь встретил своего гостя на торжественном обеде. «Я надолго сохраню в глазах ослепительную лучистость драгоценных камней, рассыпанных на женских плечах, – писал Палеолог. – Это фантастический поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов, бериллов, поток света и огня. В этой волшебной рамке черная одежда Пуанкаре производит неважное впечатление. Но широкая голубая лента ордена Св. Андрея, которая пересекает его грудь, увеличивает в глазах русских его престиж… В течение обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой я сидел… Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядит еще довольно красиво. Несмотря на свои сорок два года, она еще приятна лицом и очертаниями».

Два дня спустя Палеолог присутствует на смотре шестидесяти тысяч солдат, стоящих лагерем в Красном Селе. «Сверкающее солнце освещает обширную равнину, – писал французский посол. – Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий. Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент Республики, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей толпы великих князей и адъютантов… Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз… Солнце опускается к горизонту на пурпурном и золотом небе, – продолжает Палеолог. – По знаку императора, пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом “Отче наш”, тысячи и тысячи людей молятся за императора и за святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты… сообщают обряду волнующую величественность».

На следующий вечер Пуанкаре устраивает прощальный обед на борту «Франции» в честь императора и государыни. «Вид стола… имеет род наводящей ужас величественности, чему способствуют четыре гигантские 305-миллиметровые пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями, – вспоминал посол. – Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на горизонте встает луна… Я остаюсь один на один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой… Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом она указывает мне на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном.

„Не могли бы вы…“ – шепчет она. Я делаю рукой знак капельмейстеру… Молодая великая княжна Ольга… наблюдает за нами с беспокойством в течение нескольких минут. Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слов совсем тихо. Затем, обращаясь ко мне, она продолжает: „Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать с ней разговаривать“».

Перед отплытием «Франции» император пригласил Палеолога на царскую яхту.

«Ночь великолепная, – писал посол. – Млечный Путь развертывается, сверкающий и чистый, в бесконечном эфире. Ни единого дуновения ветра. „Франция“ и сопровождающий ее отряд судов быстро удаляются к западу, оставляя за собой длинные, пенистые ленты, которые сверкают при луне, как серебряные ручьи… Адмирал Нилов приходит выслушать приказания императора, который говорит мне: „Эта ночь великолепна. Если бы мы прокатились по морю…“ Император рассказывает мне про беседу… с Пуанкаре. Он мне сказал: „Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц-Иосиф хочет умереть спокойно“».

В 12.45 ночи 25 мая Палеолог попрощался с императором и, добравшись до Петербурга, в половине третьего лег в постель. В семь утра его разбудили и уведомили о том, что накануне, когда посол отправился в увеселительную прогулку на яхте, Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум.

И текст, и срок окончания ультиматума были определены заранее. С одобрения императора Франца-Иосифа правительство Австро-Венгрии давно решило объявить Сербии войну. Начальник штаба Конрад фон Гетцендорф намеревался тотчас объявить мобилизацию и начать военные действия. Однако канцлер граф Бертольд решил действовать хитрее. Он убедил членов правительства предъявить Сербии такие условия, что та вынуждена будет отвергнуть их.

В ультиматуме утверждалось, будто покушение на эрцгерцога Франца-Фердинанда было разработано в Белграде, будто сербские чиновники снабдили убийцу бомбой и пистолетом и будто бы сербские пограничники тайно переправили их через границу. Австро-Венгрия потребовала, чтобы австрийским офицерам разрешили въезд на территорию Сербии для проведения расследования. В довершение ультиматум требовал запрещения всякой националистической пропаганды против австро-венгерской монархии, роспуска всех сербских националистических организаций и увольнения из сербской армии всех офицеров, настроенных против Австро-Венгрии. На ответ давалось всего сорок восемь часов.

Ультиматум был составлен и одобрен Францем-Иосифом 19 июля. Но вручение его Сербии было задержано на четыре дня, чтобы президент Франции и русский император не сумели проконсультироваться и принять совместное решение. Ультиматум был вручен лишь в полночь на 23 июля, когда Пуанкаре находился уже в море.

Ознакомившись с документом, каждый европейский дипломат понял его значение. Ответственный австрийский чиновник граф Хойос заявил без обиняков: «Требования австро-венгерского правительства таковы, что ни одно государство, обладающее хотя бы крупицей национальной гордости или достоинства, не сможет их принять».

Сэр Эдвард Грей, британский министр иностранных дел, заявил в Лондоне австрийскому послу, что не помнит другого такого случая, чтобы правительство одного государства направляло столь грозное послание правительству другого государства. Русский министр иностранных дел Сазонов сказал коротко: «C’est une guerre europeenne!» [57]

Получив этот ультиматум, сербское правительство обратилось за помощью к России, исконной заступнице славян. Из Царского Села Николай II телеграфировал сербскому королевичу-регенту: «Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим самым искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в каком случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».