В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией Сергея Нечаева в обработке «Правительственного Вестника» и «Московских Ведомостей» Каткова. Мало того, сам Достоевский прямо признает зависимость своего романа от нечаевского движения.

В своем «Дневнике Писателя» за 1873 г. он говорит об этом факте с некоторой не совсем убедительной оговоркой: до известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе, под конец, нечаевцев».

Но это признание Достоевского, что его Нечаев не похож на настоящего Нечаева, нужно подвергнуть сомнению. Достоевский хотел изобразить настоящего Нечаева и если не изобразил, то не потому, что это шло вразрез с его художественными замыслами романиста, а потому, что он оказался бессильным понять настоящего Нечаева.

Достоевскому, докатившемуся от эшафота революционера-петрашевца, приговорённого к смертной казни, как это было некогда с самим Достоевским, до подножия царского трона и раболепного утверждения триединой ипостаси – «самодержавия, православия и народности», т. е. до самого неприкрытого ренегатства, – такому Достоевскому противна была подлинная сущность Нечаева – революционера. Достоевский умышленно хотел показать «ненастоящего» Нечаева, чтобы отпугнуть от него всякого «здравомыслящего человека», и он дал карикатуру на него.

Не поможет Достоевскому и его несколько кокетливое признание, что «я сам старый нечаевец, я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев… Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на нечаевскую же дорогу в случае, если так обернулось дело… Нечаевым вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности».

Итак, по Достоевскому – петрашевцы, нечаевцы и мошенники – не что иное, как синонимы одного и того же – мошенничества, а не социализма. Революционер Петрашевский и революционер Нечаев – все равно, что Федька Каторжник, которому ничего не стоит вырезать целую семью Лебядкиных и поджечь половину города, как это делает он по наущению Петра Верховенского. По Достоевскому выходит, что все, кто только покушается на общественный и политический строй царской России, кто не разделяет его троицы, самодержавие, православие и народность», – все это – не социалисты, а мошенники, «бесы», которые вселились в общественный организм. В данном случае можно было бы привести немало любопытных сопоставлений отдельных мест романа Достоевского с правительственным материалом о Нечаеве. Но для этого понадобилась бы специальная работа.

Во всяком случае попытка умышленного извращения исторического Нечаева и нечаевского движения, данная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения.

В заключение, чтобы покончить с Достоевским, любопытно будет привести мнение одной из участниц нечаевского движения, А.И. Успенской, знавшей лично самого Нечаева, и тёзкой асшифровки героя романа «Бесы», Николая Ставрогина, отдельные замечания полемического турнира, которые нашли место в современной литературе в связи с вопросом историче всвоих воспоминаниях А.И. Успенская говорит: «Мне было смешно, когда впоследствии приходилось слышать отзывы о нем (о Нечаеве. – А. Г.), как суровом и мрачном фанатике, или на сцене Художественного театра в драме …Ставрогин», переделанной, как известно, из романа Достоевского «Бесы».

Дальше этой гипотезы уже некуда идти. Возводить на Нечаева подобную клевету – это значит не только не учитывать никаких социально-политических условий тогдашней России, породивших нечаевское движение, но и обнаруживать историческую беспринципность. Но в подобных выводах Богучарский не одинок.

Вслед за Богучарским, Е. Колосов, который требует пересмотра отношений к Нечаеву, неожиданно заявляет, что «Нечаевская тактика не умерла, а воплотилась в Стефановиче. Но она не застыла и на нем. Нечаев родил Стефановича, после же Стефановича, хотя, как говорит Тун, его деятельность «не вызвала подражания», что совершенно верно, – явилось, тем не менее, еще худшее воплощение, нечаевщины» – Дегаев. Цель оправдывает средства, так охарактеризовал Достоевский Нечаева, и так же оправдывал себя Дегаев.

За Дегаевым много лет спустя пришел Азеф. Как это ни печально, но надо признать, что во всех этих вполне «случайных», в известном смысле, эпизодах проглядывает одна и та же нить развития.

Сделав огромнейшую натяжку от Стефановича к Нечаеву, E. Колосов в дальнейшем завершении своего положения мало, чем отличается от Богучарского.

Делать же переход от Стефановича к Дегаеву, к этому предателю партии «Народной Воли», – это значит не видеть логической ошибки в построении своего силлогизма (ссылка на авторитет Достоевского). А от Дегаева бросаться прямо к Азефу – это уже просто «от лукавого». В таком «пересмотре» ни Нечаев, ни историческая наука не нуждаются, и можно было не призывать современников к «ликвидации» исторических заблуждений о Нечаеве. Но в арсенале легенд о Нечаеве остается еще одна гипотеза, которая неожиданно вдруг всплывает у Л.Г. Деча.