Вдоволь нагляделся на раздерганную и ошалевшую страну юный красноармеец Иванов, поучился всякому разному, имел карабин и подсумок на четыре обоймы, но по понятным причинам, особо опытным стрелком не стал, щелкать десятками беляков и бандитов не довелось. Откровенно говоря, отдача тяжелого карабина товарища Иванова крепко разворачивала, уж какая там меткость. Из «нагана» получалось лучше, особенно если не самовзводом, и ствол положить-упереть о предплечье левой руки. Но с личным «наганом» тоже как-то не сложилось, поскольку не «по рангу и должности». Да и хрен с ним.

— «Слу — шай от — бой и_ о — гонь прекра-ти!»[11] — виртуозно пела труба в руках Мишки Пагуба.

— Понял? Повтори.

Повторял красноармеец Иванов, выдувал звонкие ноты. Не то чтобы не получалось, но в сравнении выходило бледновато. Мишка был трубачом «от бога», даром что воинствующим атеистом, загибал матом в этаких шестиэтажных «апостолов-архангелов», что позавидуешь. Верно говорят — талантливый человек, он во всем талантливый.

У самого красноармейца Иванова особых музыкальных талантов не проявилось, но ноты читать научился, и в случае чего мог верный и разборчивый сигнал выдуть-просигналить. Заиметь запасного горниста эскадрону вовсе не мешало, хотя по правде говоря, по рвущему душу и нервы сигналу трубы «атака» разворачиваться в кавалерийскую «лаву» и шашками блистать Отдельному эскадрону приходилось не часто. Вместе с хозяйственной ротой и пулеметными расчетами — всего 108 сабель, жидковата «лава».

В общем, трубач получился условный, «военного времени», зато здорово приноровился Митька орудовать машинкой для стрижки — получалось быстро, ловко, без отчаянных воплей остригаемых «чего дерешь, изверг?!». Мог товарищ Иванов в случае необходимости чуб оставить или щегольскую челочку, умел подточить и смазать ценное парикмахерское устройство, да и вообще рука легкая, точная. В эскадроне командование так и говорило: «чего зарос, как баран курдючный? А ну живо к Митьке, пусть в вид приведет».

С командованием Отдельному повезло. Командиры менялись, но комиссар, товарищ Хромов, оставался, дисциплину поддерживал методами спокойными и неуклонными, без дури и рубающих истерик. Когда удавалось и обстановка позволяла, так и занятия по образованию шли — малограмотных, а то и вовсе неграмотных бойцов в Отдельном хватало. Тут Митька оказывал всемерную помощь, поскольку, как ни смешно, со своими несчастными четырьмя неполными классами оказался довольно образованным. Видимо, сказывалась подработка на Кинофабрике — написание сложных слов вроде «коммуна», «артиллерия» и «профурсетка» Митька знал уверенно.

— Ты, Мить, определенно в училище пойдешь, и комдивом станешь, — сопел в усы Кузьмич, выводя буквы на нарезанной «в четвертушки» изнанке обоев. — В Москву на Красные пулеметные курсы[12] тебя отправим.

Промелькнул девятнадцатый год, весь в засадах и разъездах, перестрелках с бандами и борьбе с тифом, в учебе боевой и умственной. Теперь имелась у Дмитрия Иванова своя лошадь, сполна научился конюшенному уходу и обращению, да и карабин в руках уже не так стволом «клевал». Шашкой слабоватую руку тренировал — имелись в эскадроне виртуозы «казачьей» и «кавказской» школ, рубки с «потягом» или «снизочку», показать и научить мальчишку зазорным не считали.

Зимой крепко сцепился Особый с врагом под Игнатовском. Не бандиты наседали, умелые вояки-атаманцы, потрепали на славу. Погиб комиссар Хромов, зарубили спокойного Кузьмича, да что там, считай, половину эскадрона кончили. Раненный трубач Мишка Пагуба потом в больничке от горячки умер.

И лежал в тогдашнем стылом феврале Митька рядом с последним отрядным пулеметчиком, лихорадочно палил из карабина по пролетавшим по улице всадникам. Не слышал стрельбы, очередей, воя налетающих казаков, клал пули, старался сшибить с седел людей…. Это же просто: или ты, или тебя. Еще отстреливались из избы штабные эскадронцы, часто бил маузер комэска, готовили писаря последние бомбы-гранаты, но дело шло к худому…

Захрипел, откинулся на спину пулеметчик, плечо зажимал:

— Мить, порубят, тикай. Или сюда падай, лента ще есть…

От «максима» шибало разгоряченным металлом, а навстречу росло, налетало уже во всю ширь улочки — топот, ржание, крик жуткий, дунуло едким жаром пота разгоряченных, взбешенных страхом и нагайками коней. Поддалась пальцам запасного пулеметчика гашетка: не людей и коней очередь свинца резала, а движение безумное, весь мир сметающее. Орал в ужасе красноармеец Иванов, себя не слыша, дрожал в лихорадке тяжелый «станковый»… Оставшаяся половина ленты — слава богу, без задержек, без перекосов…. Отвернула живая стена, рассыпалась, втискиваясь в ворота дворов отдельными всадниками, сигая через заборы спешившимися беглецами…

Это же так просто: или ты, или тебя.

А вот потом — когда на улицу, заваленную мертвыми и полуживыми, стонущими, плачущими лошадьми и людьми, смотришь — вовсе и не просто. Безумие и страх схлынут, а понимания нет. Зачем? Они зачем? А ты зачем? Вон их сколько — навсегда мертвых и покалеченных.

Дружно захлопали винтовки на фланге — подходила рота 3-го Крестьянско-Пролетарского полка, наконец преодолевшая бесконечное поле между деревнями.

Не-не-не, вовсе не Митька тогда улицу тушами и телами завалил. Большую часть эскадронные пулеметчики положили. А Иванов, чего Иванов… ленту только и докончил. Считай, в упор, правда, но тут какой выбор…