Шрифт:
Из коридора, с лестницы долетел полет шагов – идет, зараза, минута в минуту!
Нина пробежала через вестибюль и всякий, кто встретился ей в обширном помещении, останавливался в изумлении: чего, мол, девица так сияет, откуда, мол, такой оптимизм на десятом году революции?
Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:
– Вишь, к инструктору на свиданку побежала!
Сторож чмокнул, утерся рукавом.
– Прыткая, гладкая... Эхма...
Нина пролетела по коридору, рванула дверь с надписью «Наглядные пособия». Ворвалась в комнату, потрясая свежим выпуском журнала «Красная новь».
– Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в «Красной нови»!
Открыла журнал, облокотилась на полупулемет, с силой прочла:
Могла ли я в стремительных мгновеньяхНе вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,Полночных кораблей жасминное цветенье,И тени крепостей, и звук далеких труб?..Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.
– Про что это?
Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
– Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.
– Про ночь, – сказала она.
Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал, потягиваясь.
– Хочешь шамать, Нинка?
Он показал на открытую банку мясных консервов и булку московского хлеба.
Нина отрицательно помотала головой.
– Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. – Портвейну хошь? Ну, ты даешь, сестра, от «Трех семерок» отказываешься!
Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
– Ну, ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!
Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с ним, таким простым.
– Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...
Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.
– Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!
Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: «Да-да, ты прав, моя любовь... быть проще...» – но на самом-то деле, как всегда, воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-победителя.
Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать сильный и долгий скрип кушетки. Пришлепал и сторож.
В наступивших сумерках Нина долго еще ползала губами по его щекам и шее, гладила мокрые волосы усталого повелителя.
– Ты мой Царь Осоавиахим, – шептала она.
Семен гудел, довольный:
– Кончай, кончай эти телячьи нежности!
Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
– Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно, девка хорошая, однако немного больше активности тебе не помешает. Вот когда момент подходит, тебе вот так надо делать. – Он показал рукой, как надо делать, – эдакая волна со всплеском. – А ты, уважаемая, этого не делаешь!
Она засмеялась, нисколько не обидевшись:
– Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.
– А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть от самого Альбова. Он велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком мало времени кружку, слишком много этому... – Брезгливо потряс «Красную новь». – Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает... ты все ж таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не по пути!
Нина расхохоталась:
– Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не очень-то массивный, но в такие моменты он ему самому казался кувалдой.
– Чего-о? Я тебе всерьез, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с кисейным воспитанием не расстанешься!
Нина села на кушетке.
– На самом деле Альбов говорил?
Он кивнул:
– Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а Градова по лефовским вечеринкам порхает.
Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе Осоавиахима пролетели один за другим предметы туалета – юбка, блузка, свитер, шарф. Мгновение – и она уже одета, как будто и не предавалась только что грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского пулемета.
– Семка, мы же опаздываем в университет!
Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным материалом.
На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать извозчика за счет ячейки, иначе бы вся затея рухнула по причинам явно не уважительным.
Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания университета, названивая и рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись перегруженные трамваи. Резко кричали торговки студенческой отрадой – горячими пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с субпродуктом. Иной раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с обалделыми от вкусового шторма гляделками.