Февраль 1994 года

Волгоградская область, Камышин

Точки и черточки за окном расплывались вдалеке, терялись на белом снежном полотне. Когда дорога в очередной раз заворачивала и вела старый пазик все ближе к Камышину, оказывалось, что это маленькие деревенские домики, иногда – со светом внутри, иногда – ничейные и пустые. Оля видела далеко не все, она долго дышала на окно, чтобы растопить лед, но прореха получилась слишком маленькой. С книжкой в руках она смотрела в окно исподлобья – взгляд на страницу, два предложения, взгляд в окно. Постоянно отвлекалась. Книжка – сборник рассказов Куприна, подарок Огарева.

– Возьми в дорогу. Представляешь, он писал про Ольгу Сур, а она у нас в Саратове работала номер!

Оля вспомнила, как Огарев ходил по гримерке и размахивал руками, рассказывая ей истории. Он обожал историю цирка.

В Камышине Олю никто не ждал.

– Мам, а бабушка встретит?

Мама дернула плечами – вверх-вниз – и раздраженно что-то пробурчала. Не было смысла переспрашивать.

– Только там бабушкой ее не назови, – напомнила мама. – Она у нас Арина Петровна.

– Почему мы так редко ездим к другой бабушке? У нее можно не по имени-отчеству!

Мама молчала, застегивала пуговицы на пальто, вертелась перед зеркалом, завязывала пояс.

– Много будешь знать… – не договорила, узел не получился, и она снова развязала пояс. – Черт!

Квартиру закрывали впопыхах, мама что-то доделывала на ходу. Неловкие сапоги с широким каблуком стучали по лестнице (такие же были у наездницы в цирке, а может, и у самой Ольги Сур – Оля о таких мечтала, но мама запрещала любой каблук). Запнулись каблуки всего один раз, и Оля вздрогнула, обернулась: вдруг мама упала.

– Давай, давай, не оборачивайся! Цигель, цигель! – кричала мама, застегивая сумку.

Молния на сумке не слушалась, и мама дергала язычок, а замок отзывался противным визгом – эхо подъезда усиливало его до невыносимых частот.

Потом они бежали до остановки. Потом ехали в переполненном трамвае, и Оля обводила пальцем зимние узоры на стекле. Окно потело, лед таял, узоры расплывались. Мама смотрела в одну точку – точно перед собой, узоры ее не интересовали. Потом снова бежали – до автобуса. Рассветать начало тогда, когда водитель пазика перевернул табличку «Камышин – Саратов» другой стороной, и города на ней поменялись местами.

Теперь Оля считала домики, которые удавалось увидеть, и читала одно предложение по нескольку раз.

«Вы, конечно, знали, синьор Алессандро, цирк папаши Сура?»

Цирковых знали все. (Не «циркачей»! Никогда не говори «циркачей»! – поправил ее как-то Огарев.) Олю не знал никто. Ее знали в семье, в классе, во дворе. Знали, конечно. Но это было не то. Этого было недостаточно. Оля закрывала глаза и видела манеж. Она. Софиты, прожекторы. Оркестр. Наверх летят тарелки – одна за другой, и она ловит их, не теряя ни одной, ровно десять штук! И зал встает. И кричит: «Браво!» И она понимает, что зал встал, только по крикам, реву и скрипу кресел, потому что из центра манежа люди в зале совсем не видны, а она, наоборот, видна им так хорошо, как никогда и никому в жизни. Оля открыла глаза – на коленках все так же лежала книжка, а пазик все тянулся по нескончаемому дорожному полотну. Она уезжала все дальше от Саратова и от цирка и больше всего боялась, что, когда вернется, не встретит ни Огарева, ни Симу.

Автобус затормозил возле очередной полузаброшенной остановки. Люди не входили и не выходили. Оля взглянула на часы. Зимой время идет медленнее – она была уверена. Дорога и вовсе превращала секунды в часы. Глаза закрывались – спала она всего часа четыре (читала до ночи). Оля не стала сопротивляться, боднула лбом впереди стоящее кресло – один раз, второй, на третий уснула совсем. Ее растолкали – водитель или сосед, – когда автобус доехал до конечной. Оля вышла в Камышине и сразу двинулась в сторону деревни.

Арина Петровна жила в опустевшей с годами деревеньке. Деревенька наполовину вымерла сама, другую половину расселили под не пойми какую застройку многоэтажного комплекса, которая обязательно случится («Когда-то, не знаем когда, но обещаем!» – так Арина Петровна цитировала местные власти). В детстве Оля проводила здесь летние и зимние каникулы и теперь пройтись до дома бабушки хотела в одиночестве. Она без назойливых комментариев вечно недовольной Арины Петровны знала, за каким сугробом самый короткий, но тайный путь, по каким дням дед из дома напротив выезжает на зимнюю рыбалку (за десять лет поменялось все, кроме его расписания) и где находится обшарпанный, грязно-желтого цвета ларек с мороженым (зимой увенчанный печальной табличкой: «Закрыто до мая»).

Пока шла, считала деревья, которые встречались на пути. Какие-то все же срубили (наверное, пришлые или дачники), и без того редкий перелесок поредел еще сильнее. На пятнадцатом дереве Оля запнулась о камень и дальше пошла не считая. Показался ларек (с той самой табличкой). За ним – дом рыбака, а следом – бабушкин. Дом Арины Петровны был таким же, как она, – слишком ярким. Бирюза стен сменялась ставнями, окрашенными в розовый, резные наличники Арина Петровна пожалела и оставила белыми. Только в одном месте пестрел ярко-зеленый завиток резьбы – попытка покрасить их все же была, но, видимо, дедушка, прежде чем покинуть жену, мужественно отстоял белизну наличников. Калитка была отперта. Дверь в дом тоже.