У директора все прошло как обычно. Пожилой мужчина в костюме, который был ему велик, читал Оле и Жорику нотации об образцовых учениках школы, хотя и Оля и Жорик знали: учились здесь все подряд. Не забыл он упомянуть и музей воинской славы, а в конце добавил: «У нас памятник во дворе школы стоит советской летчице – постеснялись бы, поучились! А вы – записочки!»

В класс они вернулись тем же составом. Оля ползала под партой, оттирала пятно, оставленное ее ботинками, но думала она не о тряпках и полах. Оля намертво решила, что не хотела бы для себя такого будущего и такой работы: одно и то же каждый день. Памятник за окном, бумажки на директорском столе – одно и то же.

Жорик все-таки слинял: ушел домой, хотя занятия еще шли, бормотал что-то про сломанную руку, отца. Под конец буркнул: «Жонглировать больше не буду».

Оле тоже не хотелось возвращаться на уроки. Она выскользнула из школы, пока охранник и уборщица спорили о том, какой класс сломал вешалку в гардеробе. На январской улице царил полумрак: фонари во дворах еще не включили. Кожа на руках размокла, ладони чесались от грязной тряпки, а пальцы коченели на холоде (кажется, она снова потеряла варежки). Оля, спрыгнув со школьного крыльца, бросилась прочь – шла, переходя на бег, благо дом был недалеко от школы. Теперь Оля поняла, почему мама так переживала, что в эту школу ее не возьмут («Везде забиты классы, как она будет одна в другой район ездить – в наше-то время!»). Оле хватало и своего района – обшарпанных трехэтажных домов, садика с пожелтевшей вывеской на заборе, вечной зимней темноты, которая приходила сюда после шести вечера и оставалась до десяти утра. Иногда можно было расслышать звуки стрельбы. Или Оле просто казалось? Этим летом они шли с мамой из магазина, тащили тяжелые пакеты с картошкой, и, когда вдалеке послышались громкие хлопки, мама вздрогнула, перехватила пакеты в одну руку, а другой схватила Олю и потащила в открытые двери овощного магазина. В овощном она бросила пакеты на пол и под недовольным взглядом длинной очереди, решившей, что появился еще один претендент на недавний завоз розовых помидоров, повернулась к Оле:

– Всегда, когда слышишь такое, беги. Беги туда, где есть люди!

Как будто люди могли спасти от пули. Такая же плоть и кровь, как они с мамой.

Оля и так всегда готова была сорваться на бег. Она боялась и закоулков Заводского района, и чудовищ, которые могли из них появиться. Она бежала и думала про свою вылазку в цирк. О цирке ей придется забыть. Никто и не вспомнит ее, если она придет туда снова. Возможно, ее даже не пустят к манежу.

Оля распахнула дверь подъезда и уже хотела перешагнуть порог из одной темени в другую. Портал домой был открыт, подъезд окатил ее знакомыми тошнотворными запахами окурков и мочи. Но дверь вдруг перехватила рука у нее над головой. Оля обернулась и увидела перед собой Диму Дубко, он навис над ней и скалился, его тупое плоское лицо с таким оскалом казалось еще тупее и площе.

– Курица, – сказал Дима. – Ты мне за вызов родаков в школу еще не пояснила.

И Дубко ударил Олю в живот. Она согнулась пополам, но боль быстро отпустила, и Оля простояла так на долю секунды дольше – просчитывала, в какую сторону бежать. Боль усилилась. Перед глазами замелькали мандарины и жонглер в чалме, мальчик в белом, индийские женщины, потом – директорская, учительница литературы, Жорик и Дубко… Оля подняла на Дубко злые глаза – тот хохотал и подавал знаки кому-то за ее спиной. Оля решилась. Она боднула Дубко головой, всем телом навалилась вперед, выдавила его из дверного проема на улицу. Дубко не ожидал или уже успел напиться (только сейчас Оля заметила, что у него из кармана куртки торчит банка пива) и вывалился во двор, тараня воздух спиной, – так в голливудских боевиках, которые крутили по телику после десяти вечера, люди выпадали из окон небоскребов. Дубко сел на снег, неуклюже перекатился набок… Оля убегала к трамвайной остановке и молилась о трех вещах: чтобы Дубко не успел вскочить на ноги, бегал медленнее, чем она, а трамвай, на который она рассчитывала успеть, пришел вовремя. Трамвай Олю не подвел. Возле остановки кто-то рассыпал яблоки и, видимо, уехал без них. Оля подняла парочку и сунула в карман. Есть после удара не хотелось. Как будто Дубко выбил из нее вместе с воздухом и чувство голода, и желание идти домой. Оля вскочила в трамвай, плюхнулась на свободное место у окна, достала из кармана холодное и грязное яблоко. Подбросила. Поймала. Трамвай дернулся, тронулся, застучал. За окном сквозь зимние узоры Оля разглядела морду Дубко и его оскал.

1960-е годы

Саратов, улица Чапаева, 68

Огарев помнил, когда в первый раз почувствовал темноту. Это было во сне. Он лежал лицом к стене, смотрел на чугунную батарею, которая не грела: отопление им отключили рано, вечером холодало и к полуночи дом остывал, а ноги у Огарева коченели. Огарев представлял, как горячая вода – кипяток! – переливается внутри радиатора, плещется и шумит, как срывает заглушку, в стену врезается столб кипятка, валит пар, и его комната превращается в горячий бассейн, и он плавает в кипятке, который не обжигает, а только греет. Как будто сам Паша Огарев – большая амфибия, а не десятилетний парень. И эта амфибия не боится горячей воды. Огарев засыпал, он не слышал, что ночью в ванной прорвало трубу. Батарея в их комнате осталась цела, а наутро Огарев увидел, что коврик в ванной намок и вода поднялась сантиметров на пять, переступила через порог и отвоевала себе коридор. Папины тапки плавали на поверхности, как две большие мертвые рыбины.

Потом Огарев помогал папе таскать ведра, мама отжимала ветхие тряпки. Пустили в ход даже старые полотенца, которые мама не решалась выбросить и все хотела «подлатать». Папа, опуская на паркетный скрипучий пол очередное железное ведро, строго смотрел на сына. Огарев боялся признаться родителям, о чем думал перед сном и что ему снилось. Снился Огареву всемирный потоп, ковчег и все, что было связано с водой, в том же сне возникли пираты, моряки и морские волки, человек-амфибия из старой книжки, русалки и большой пароход, который переломился пополам, и каждая часть вертикально пошла ко дну.

Папа Огарева про все, конечно же, знал. Он сам чуть не спалил половину деревни, когда ему исполнилось десять. Только он всегда представлял себя кладоискателем: воображал пещеры, золото и горящие факелы, а его сын с детского сада мечтал о кругосветном плавании. Отец даже книжку ему подарил – про Христофора Колумба. «Неудивительно, что в первый раз вода… – бормотал отец, выплескивая во двор очередное ведро. – Неудивительно». Хотя дар сына и опоздал на полгода, отец Огарева терпеливо ждал, когда дар проявится. Он радовался потопу, как радуются рождению внуков, но скрывал свое восхищение за нахмуренными бровями – про дар Огареву-младшему еще нужно было рассказать. Потом научить им пользоваться. Темная материя, темнота, из-за связи с которой еще его мать продали в цирк, продолжала сопровождать их семью. То ли поглощала их, то ли оберегала. Он и сам жил с этим даром с десяти лет и до сих пор не понял до конца, как с ним обращаться.

Пока в Саратове собирались проводить скоростную трамвайную ветку, Паше Огареву исполнилось двенадцать. Он уже мог ассистировать отцу. Ветку так и не провели, а Паша кидал семь предметов с закрытыми глазами и, конечно же, ловил, а затем заставлял мячи, шляпы и булавы долго левитировать над манежем.

– Никогда не используй свой дар там, где достаточно твоих рук, – говорил Паше отец. И добавлял: – И за пределами цирка тоже не используй.

Паша не слушал. Сначала он тренировался на дворовых кошках. Доставал из мусорного ведра рыбьи головы и кости, приносил во двор. Кошки сбегались на запах из ближайших подвалов, а Паша зажмуривался – и кошки исчезали по одной, а потом снова появлялись. Одна как-то исчезла на земле, а появилась на дереве, и Паша, испугавшись, что его связь с темной материей недостаточно крепка, полез снимать кошку самостоятельно, без всякой магии.