– Цезарь, от имени Пана приветствую тебя!

Я молча смотрел на него и гадал – сон это или реальность? В последнее время мне снились очень странные сны.

– Ты прихватил свою свирель? – поинтересовался Петроний таким тоном, как будто это был самый обычный вопрос из всех, что он мог задать мне при встрече.

– Да-да, принес. – Я показал ему свирель.

Пастушья свирель с виду простая, но играть на ней на самом деле довольно сложно.

– Хорошо, – кивнул Петроний. – Мы позовем Пана составить нам компанию.

Он провел меня к кушеткам, на которых возлежали его гости. Некоторые когда-то состояли в нашем литературном кружке, других я знал меньше.

– Почетное место. – Петроний указал на кушетку, стоявшую в центре. – Итак, – провозгласил он далее, – к нам присоединился последний и высочайший гость, дабы вместе с нами порадоваться тому, что мы спаслись от пожара невредимыми, и славить наше содружество, которое будет длиться и впредь. Мы все друзья цезаря, не так ли?

Он сослался на мой официальный титул, но интонационно придал ему более глубокий и личный смысл. Затем занял место хозяина в изголовье кушетки, стоящей по правую руку от меня.

Я осмотрелся.

На кушетке слева от моей расположился молодой Лукан, рядом с ним – Клавдий Сенецио, рядом с Клавдием как раз в этот момент опускался на кушетку Авл Вителлий. Авл был самым старшим из всех присутствующих, но, похоже, его совсем не задевало то, что ему предоставили наименее почетное место. Да и с этого места проще свесить больные ноги.

У Вителлия были проблемы с тазобедренными суставами – когда-то его переехал на своей колеснице Калигула. И вообще, Авл большую часть своей жизни удовлетворял страсти императоров, в том числе низменные: мальчиком был «игрушкой» Тиберия на Капри [31] , правил колесницей для Калигулы, играл в кости с Клавдием. Я не использовал его подобным образом, разве что в юности он среди прочих составлял мне компанию в наших ночных вылазках в город и пьяных пирушках. Недавно Вителлий вернулся из Африки, где был проконсулом и превосходно справлялся со своими обязанностями. Личные наклонности и пристрастия никак не сказывались на его профессиональных качествах: он отлично управлял провинцией.

Рядом со мной возлежал на кушетке пользующийся дурной славой порочный сенатор Флавий Сцевин, а уже за ним, свесив с кушетки огромные руки и ноги, возлежал Плавтий Латеран, настоящий гигант.

Справа от Петрония возлежал Пизон, а рядом с ним – сенатор Афраний Квинциан.

Я тепло поприветствовал тех, кого знал лично, а потом спросил, где был каждый во время пожара.

– Я с дядей Сенекой, – ответил Лукан. – Его поместье в четырех милях от Рима, так что мы хорошо видели дым и подсвеченное огнем небо, но подойти близко не решились.

У него было красивое лицо и открытый взгляд ясных светло-голубых глаз. Принято считать, что такие глаза обычно бывают у людей простодушных и поверхностных, но Лукан сочинял стихи, и догадаться о том, чем занята его голова, было не так-то просто.

– И дядя Галлион тоже находился с нами, – продолжил Лукан. – Его римский дом на Целийском холме, скорее всего, сгорел.

– Мой дом тоже на Целии, но я думаю, что он уцелел, – пробасил Латеран. – Да только пока мы не можем вернуться, чтобы убедиться в этом лично. – И он посмотрел на меня, как будто рассчитывая на мою поддержку.

– Так и есть, – подтвердил я. – Мы всё еще заняты расчисткой завалов, без этого восстановление не начнешь. Но Целий частично уцелел, так что тебе повезло.

– А мы бежали из Рима, – подхватил разговор Сцевин, – и укрылись на вилле в горах.

У него был орлиный нос и широкий шрам над верхней губой, из-за чего казалось, что он постоянно складывает губы в трубочку.

– А я, как ты знаешь, оставался в Байи, – обратился ко мне Пизон, – но вернулся в Рим, когда пожар еще не был окончательно потушен. – Он очаровательно улыбнулся, словно припомнил удивительно приятную прогулку по живописным местам.

– Я тоже был в Байи, – подал голос Сенецио.

Он любил этот популярный курорт римской аристократии – который, кстати, Сенека называл «пристанищем пороков» – и чувствовал себя там как дома.

– О, понимаю, пожар – хорошее оправдание для того, чтобы подольше оставаться в Байи, – заметил возлежавший рядом со мной Сцевин.

– Сенецио не нуждается в оправданиях, – возразил Петроний. – Как и все распутники, он легко принимает свою истинную природу.

– Мы ему завидуем, – усмехнулся Вителлий.

Афраний Квинциан подмигнул:

– Твою природу, Вителлий, тоже не скроешь.

– Но не обязательно выставлять ее напоказ или предавать гласности, – проворчал Вителлий.

Квинциан рассмеялся:

– Не обязательно, раз уж все и так знают.

И он пригладил украшенные полевыми цветами и драгоценными камнями волосы, что свидетельствовало об его истинной природе.

– А я оставался в Кумах, – сказал, возвращаясь к предмету разговора, Петроний. – Молился, чтобы уцелели мои дома на Авентине.