Билет до Лиссабона с пересадкой в Синтре стоил почти пятьсот эскудо. Спасибо очередной доброй туристке, Голев мог себе это позволить. Поезд опаздывал, на здании вокзала, целиком одетом в бело-синие изразцы, часы показывали уже семь лишних минут. Люди толпились на перроне - обычная толпа в ожидании, Голева уже совершенно не интересовало, кто тут португальцы, кто туристы. Наконец примчался поезд - старый, маловагонный, и Голев запрыгнул в вагон второго класса.

В Синтре нужно было переждать час, и Голев просидел все это время в вокзальном буфете, где наедались какие-то шумные немцы - ели сандвичи (Голев сглатывал слюну, представляя себе бочок батона, повлажневший

от близкого соседства ветчины, и тонкий привкус сыра, и нежно-зеленый салатный лист), пили белый портвейн - густой на вид, бледно-желтый, маслянистый. Немцы причмокивали языками, я-якали, иногда поглядывали на смурного Голева, уронившего голову на руки, - они не догадывались, что этот черноволосый мужчина с дешевеньким рюкзачком под мышкой - не опустившийся наркоман, а русский океанолог, отец семейства, катастрофически голодный неудачник-гастарбайтер Николай Александрович Голев. Путешествует из Мафры в Лиссабон. Голев на минуту задремал, и тут же, по всем подлым законам, явился поезд.

Прямо напротив него уселась старушка с венозными бледными ногами и отец с сыном: без сомнений, отец с сыном - абсолютно одинаковые внешне, правда, сын преображен модой: неровно подстриженные волосы, в отличие от аккуратного отцовского "ежика", узенькая майка, в отличие от свободной отцовской рубахи... Сидят и мирно читают один журнал с голой теткой на обложке. У них все нормально.

До последнего года у Голева тоже все было нормально. Обычно. И даже неплохо. Он ел несколько раз в день, принимал душ, когда хотелось, у него была Танькина любовь, дети, ему нравилось писать статьи для газеты и читать разные книжки. Конечно, тому, прошлогоднему Голеву, не все нравилось в его жизни честно скажем, почти ничего не нравилось, особенно докучала своя роль, роль слабака, неспособного прокормить слабую самку и детенышей...

Зато теперь он наломал таких дров, что может и не увидеть никогда ни детенышей, ни Таньки. Вдруг его посадят в тюрьму за нарушение визового режима? И что он отдаст Ишмуратову, ведь денег даже на веревку с мылом не хватит...

Все равно пойду в посольство, мрачно думал Голев, пойду и все расскажу, как есть. Должны же они как-то бороться с преступниками: ведь Леша, Нина Васильевна и севастопольская турфирма - они натуральные преступники, собирают деньги, потом доводят людей до скотского состояния и тут уже продают как дешевую рабсилу без права возвращения. А продавать почку отчего-то не хотелось...

Он снова задремал и уронил во сне рюкзак, так что старушка, сидящая напротив, испуганно вскрикнула:

– Сан-Антонио!

Он брел уныло по вокзалу Россиу и на одном из лестничных пролетов услышал вдруг явственно:

Реве та сто-гне Днипр широ-окий,

Сердиты ве-етер завива-а...

Голев остановился, перекинул рюкзак на другое плечо.

– Ну че вылупился?
– спросил его исполнитель украинских песен, грязноватый крепыш в красной рубашке, он сидел на куске картона, крепко сжимая обеими руками старую шляпу, в которой тускло блистали самые мелкие сентаво. На всякий случай певец сказал еще "фак ю", но Голев уже подошел ближе:

– Я Коля из Севастополя.

Довольно глупая фраза, а, плевать! Чем проще, тем лучше.

Крепыш вскочил, быстро всыпал монетки в карман, шляпу нахлобучил на голову и только потом подал Голеву коричневую руку в мелких, набухших ссадинах.

– Вовчик. Из Львова. Садись!

Они уселись на картон, Вовчик снова положил перед собою шляпу и начал рассказывать Голеву свою историю, перемежая ее куплетами украинских и русских песен в те моменты, когда мимо проходили хорошо обутые туристические ноги. Звучало это так:

– Я уже год туточки. Привезли как на работу, держали в загоне, будто скотину... Ой, да не вечер, да не ве-е-чер, ой, да мне малым-мало спалось! Суки жадные! Потом перевезли на другой конец Португалии, тама еще держали по пятнадцать человек в комнате.

– Как звали провожающего?
– быстро спросил Голев.

– Ой, да не помню. Леха, кажись. Леха он и есть леха... По Дону гуля-е, по Дону гуляе-е, по До-ону гуляе казак молодой! (У Вовчика получалось казах молодой.) Потом, - Вовчик сглотнул слюну, вызванную чрезмерно старательным пением, - сказали, будем херачиться на стройке за жратву, ну как рабы, короче. Виза к тому времени накрылась, и мы с корешем рванули сюда, в Лиссабон этот, мать его... Матушка, матушка, что во поле пыльно, сударыня-матушка, что во поле пыль-но!!

Вовчик мог подобрать песню под любое свое настроение.

– Я в детстве в ансамбле участвовал, - признался он, заметив уважение в голевских глазах. На дне шляпы засверкали уже новые сентаво, а кто-то бросил даже пятиэскудную монетку.
– Эскуда-паскуда, - пошутил Вовчик, - тут и без нас нищеты полно.

– А в посольство ты не пробовал?
– спросил Голев.

Вовчик искренне рассмеялся:

– Ты че, нет конечно! Нас же и обвинят в незаконном пребывании и всякое такое. Вообще говорят, что надо в ихнюю тюрьму попасть. Из колымского белого аду шли мы в зону в морозном дыму, я увидел оку-урочек с красной помадой и рвану-улся из строя к нему! Обригадо, адьёш!