Голев все никак не мог успокоиться. Будто знак был ему подан - непонятно кем и для чего.

Они неслись по трассе так быстро, что уши закладывало. Голев сидел напряженный, словно перед казнью, и чувствовал, что у него даже мысли устали и состарились. Наверное, если бы его резко спросили о том, чего он в данный момент желает, он бы попросил, чтобы этот автобус мчался бесконечно, пока не придет смерть - в любом своем обличье, на них она большая мастерица... И еще, глядя в окно на ноябрьское тепло Португалии, Голев отчего-то вспомнил странные слова Луэллы, о них рассказывала Танька по телефону. Тетя, сказала Танька, часто повторяла в последнее время одну фразу: "Летом ближе до смерти". Голев сперва не понял, что она имеет в виду, может, просто старческий бред - ведь в Севастополе сейчас какая-никакая, а все же зима. А теперь, невнимательно рассматривая жухлую листву деревьев и загорелые локти водителей, выставленные в открытые окна, он, кажется, понял - да, Луэлла права: лето - это детство: жара, мама в сарафане, спокойные воды реки, текущие медленно, но протекающие быстро. Детство - утраченная жизнь, ведь после всегда приходит вера в смерть.

Летом ближе до смерти.

Имученный Голев задремал, а когда он поспешно открыл глаза, оказалось, что они приехали в этот самый Обидос. Гидша повязала цветастый платок на могутную свою шею, и это сделало ее похожей на радующегося жизни пещерного человека.

Группа не спеша тянулась в город - трогательный, с мощеными улочками и выбеленными домами, двери которых были выкрашены в ослепительно яркие цвета, напомнившие Голеву украинский флаг: пронзительно синий и нестерпимо желтый. И, как флаги, раскачивались подвешенные на веревках изделия местных жителей грубошерстные, самовязанные носки с помпонами, сине-серо-белые свитера и кофты с вывязанными фигурками человечков. Торговали старушки в монашеской одежде. Голев машинально взял одни такие носки, повертел их в руках, и монашка сказала ему:

– Тысяча эскудо. Шерсть.

Голев сказал, что у него нет денег. Монашка глянула на него внимательнее и махнула рукой:

– Подарок.

– Не надо, - сказал Голев, но монашка уже скрылась внутри магазинчика. Голев прижал носки к лицу: от них почему-то пахло сеном и молоком. А размер был Танькин.

Группа тем временем ускакала далеко вперед, и Голев убыстрил шаг, на ходу убирая носки в рюкзак, - побоялся оставить его в автобусе, хотя все остальные сделали именно так.

Беленые домики, обвитые плющом и еще какими-то ни на что не похожими растениями, расступились, и перед Голевым открылась маленькая площадь с уютным, тоже белым храмом, возле него толпились туристы. Они обстреливали местных жителей из фотоаппаратов, а те прикрывали лица рукой: Голеву-то было известно, что португальцы терпеть не могут, когда их снимают чужие.

– Сейчас - свободное время!
– крикнула гидша, укоризненно глянув на подтянувшегося Голева.
– Встречаемся у автобуса через сорок минут.

Туристы расползлись по Обидосу, как тараканы, а Голев пошел в церковь. Изнутри она была вся одета в сине-белые изразцы, это было так непривычно, ведь в Лиссабоне ими украшали только внешние стены домов.

Голев сел на одну из скамеечек - церковь была пуста, и в ней пахло летним детством: нагретыми камнями, влажными стенами, солнечной пылью. Было слышно, как где-то чирикает птичка, может быть, она летала здесь, в храме... Голев склонил голову и стал неумело молиться.

– Я не знаю, - говорил он, глядя в каменный пол, - где ты и как тебя зовут, видишь ты меня сейчас или нет. Я уверен, что есть тысячи и тысячи людей, которые нуждаются в помощи больше меня, и мне не стоит отвлекать тебя своими глупостями и пустяками. Но я прошу, если ты все-таки видишь меня сейчас, помоги - тебе ведь ничего не стоит! Мне просто нужно как-то добраться до дома, до моей Таньки, а там я разберусь, я все начну сначала. Господи, ну будь человеком, помоги ты мне, пожалуйста!

Пресвятая Богородица грустно смотрела на Голева с алтарного возвышения и крепко прижимала к себе малыша.

Голев вдруг быстро вскочил со своей скамеечки и выбежал прочь, на улицу. Стыдно стало, как будто он разделся перед незнакомыми людьми.

В автобусе было пусто, только брошенные куртки и сумки уныло дожидались владельцев. Последней пришла гидша с прилипшей к ней толстопопой дамочкой американского типа. Гидша снова укоризненно глянула на Голева - ей не нравилось, когда туристы принимались осматривать города самостоятельно, это ставило под сомнение ее профессионализм - и велела шоферу трогаться. Автобус помчался в неведомую Голеву Алкобасу, где его ждала неведомая Инеш де Кастро вместе со своим надгробием и историей.

Голев достал из кармана мамины часики, завел их по своим. Слева появилось море, пляжи, чайки сидели на песке, грустные и спокойные, как старушки. Гидша рассказывала в микрофон, что они проезжают мимо курорта Назаре, летом он прямо-таки переполнен, а сейчас - сами видите. Одинокая парочка шла в обнимку по берегу, и мальчик бросал камешки в море. Все.

Автобус карабкался в гору, пыхтя и усердствуя, а синяя полоса моря постепенно скрывалась из виду, наконец ее полностью закрыли дома. В Назаре останавливаться не стали, снова выехали на тракт и к пяти часам уже были в Алкобасе. Обычный городок, современные застройки окраин, дети с футбольным мячом, щиты с кока-кольной рекламой... Голев уже начинал жалеть, что поехал, лучше бы воспользовался советом практичного Вовчика и продал путевку. На полторы тысячи худо-бедно, но прожить можно целую неделю.

Тем временем подъехали к собору. Вид у него был мрачный, плохо сочетавшийся с предвечерним солнечным светом. У Голева внутри что-то ухнуло, когда он вместе с другими туристами поднимался по лестнице к многосводчатой двери. Вошли внутрь.

Голева поразила белая гулкая пустота храма, выразительная скромность совершенно не в португальском духе. Гидша решительно шагала впереди к двум большим саркофагам, расположенным справа и слева от алтаря. Дождалась, пока вся группа соберется возле нее послушным стадцем, и кокетливо улыбнулась.