В разгар террора евреи гетто дарят польским коммунистам типографское оборудование. 30 мая “Шмидт”, “Меретик” (Самуэль Циммерман) и Давид Влоско при передаче подарка на “арийскую” сторону схвачены немцами с помощью провокатора Киселева, бывшего белогвардейца. “Шмидт” зверски замучен в Павьяке, “Меретик” и Влоско расстреляны. Киселева казнила Гвардия Людова. Война как война, только пули все больше в одну сторону... Прав был Черняков.

Он не был прав. Заманчивый обман - увидеть в действиях оккупантов месть за сопротивление, привычную массовую экзекуцию. Гитлеровцы замахнулись много шире. Здесь, в Варшаве, окончательное решение еврейского вопроса сулило им походя выгадать и освобождение от хлопот с полумиллионным гетто, и усмирение города, чреватого бунтом в тылу Восточного фронта, и воздание почести Рейнхарду Гейдриху, только что убитому чешскими патриотами. В июне рейхсфюрер СС Гиммлер отдал приказ провести “операцию Рейнхардт”: выселить евреев из Варшавы. “Выселить” означало: перевезти в Треблинку и умертвить. Их язык...

Готовились по-немецки обстоятельно: довели треблинский концлагерь до совершенства лагеря смерти; похлопотали насчет транспорта; отработали маршруты выселяемых по улицам Варшавы; сформировали “группы уничтожения” из эсэсовцев, польских уголовников, украинских, латвийских и литовских карателей. Назначили в Варшаву нового начальника СС и полиции СС-оберфюрера (командир бригады) и доктора права (!) фон Саммерн-Франкенегга и передали в его подчинение гетто. По приказу командующего операцией СС-группенфюрера (генерал-лейтенант) Глобоцника из Люблина прибыли “специалисты по ликвидации” во главе с СС-штурмбанфюрером (майор) Гефле. Позаботились, как обычно, о маскировке: в гетто вдруг разрешили открыть школы, стали публично хвалить еврейских рабочих. Предусмотрели даже выдавать евреям на дорогу хлеб и мармелад - успокоительная забота и для голодных приманка.

Мог ли Черняков догадываться об истинных намерениях немцев? Вряд ли. Слухи о полном уничтожении евреев ползли по Варшаве и достигали гетто, но поверить в это не решались даже такие люди, как Левартовский и Саган.

Немецкий комиссар гетто Ауэрсвальд на тревожные вопросы Чернякова отвечал благодушием и торжественными заверениями в безопасности евреев. “Заметьте, Черняков, - говорил Ауэрсвальд, - мы даже перестали казнить приговоренных”. Чернякову сообразить бы, что немцы просто решили не возиться со смертниками, - они получат свое в Треблинке. Но это значило принять невероятную правду о гибели сотен тысяч людей не за вину какую-нибудь - только за не те глаза, не те волосы, не тот нос, - а он не мог и не хотел верить, что в центре цивилизованной Европы, в гуманном двадцатом веке можно организованно и хладнокровно, без всякой видимой нужды, истреблять целый народ. Не психопаты же они в конце концов, эти немцы?

Так думал не он один. При первом известии о выселении евреев руководство Антифашистского Блока собрало представителей всех действующих в гетто политических и общественных групп и предложило: организовать отпор, напасть на полицию гетто, штурмовать ворота и пробиваться на “арийскую” сторону. “Нет!
– сказало большинство.
– Народ переживет (Фридман, делегат правых). Активное выступление даст немцам повод уничтожить всех (Шипер, мелкобуржуазный сионист)”. Наверно, каждый из них был готов рискнуть собой, но другими? всеми?..

18 июля с “арийской” стороны дошло: готовится катастрофа, обещанное переселение станет смертью по крайней мере трехсот тысяч евреев. Чернякова накрыла тьма сомнения, но он не дал себе расслабиться: “Провокация! Не паниковать!” Так и сказал. И сослался на слова Ауэрсвальда, зная: верить немцам нельзя.

Они начали через четыре дня, двадцать второго. “Группы уничтожения” вошли в гетто и погнали евреев, по 6000 ежедневно. Они начали с заключенных в тюрьме, нищих, бездомных, за ними последовали дети-сироты, потом переселенцы из Германии, потом все, не занятые на фабриках...

О чем Черняков мог думать, глядя, как послушная немцам его Служба Порядка выгоняет людей из квартир во дворы и на улицы, отбирает обреченных и теснит их в строй, в поход к товарным вагонам у Гданьского вокзала?

О чем он мог думать, видя колонны скрученных страхом стариков, истерзанных женщин, позорно покорных мужчин и безжизненных детей на спичечных ножках?

О чем он мог думать, когда толпа евреев шалела под выстрелами развлекающихся немцев?

Он видел, как еврей-полицейский настигает сбежавшего пятилетнего ребенка и тащит его, визжащего, нелепо дергающегося, к телеге, где истошно вопит женщина, и зло швыряет ребенка в кучу людей на телеге и страшной руганью кроет и мать, и дитя, и телегу, и бога, и слезы текут по зверскому лицу полицейского, - о чем тогда думал Черняков?

О чем он мог думать, когда гетто выворачивалось наизнанку и к вечеру являло на опустошенных улицах жалкие потроха нищенского быта: узлы, кружки, миски, чемоданы, костыль, драный тапок, куклу с размозженной головой, пустую оправу очков, отрепья книги, ржавый детский горшок?..

Прошли сутки в безбрежии ужаса. На мостовых кровь застаивалась в лужах - ее сток тормозили трупы. О чем он мог думать? Вспоминать еврейские погромы доброго старого времени? Их страсти - игрушки рядом с этим избиением.

Он подписал первый список на выселение шести тысяч. Тогда все в нем тряслось, но он удерживал свою совесть в шорах немецкой лжи: это только переселение, на новом месте евреев ждет работа и пища, - и он поставил свою подпись.

...Их ждет одна работа - умереть. Их всех: отцов, матерей, детей, старых и молодых, слесарей и профессоров, врачей и музыкантов, и портных, и раввинов, и христиан с еврейской кровью, и чиновников, и нищих - всех!
– немцы не остановятся на калеках и безработных... Он, Черняков, начал этот поток. Он собственной рукой убил первых шесть тысяч...