Щелчок затвора. Стрекот переводимой пленки. Щелчок. Перевод. Щелчок. Перевод. Что-то не так - сникла улыбка моего фотографа. Он показывает мне рукой: поверни лицо к солнцу. Как же, дождешься!

Брюнет вешает автомат на грудь, подходит ко мне, обдает запахом пота и табака, хватает мой подбородок и брезгливо (я тоже не благоухаю!) отклоняет мне голову. “Так?” - спрашивает блондина. Тот кивает. Брюнет возвращается. Треск затвора, и опять остановка. Идиш похож на немецкий, и я понимаю, когда блондин говорит брюнету: “Плохо, Отто. Плохое лицо. Невыразительное. Надо расшевелить нашу красоточку”.

Отто (в его черноте, в длинном вислом носе, в темных глазах что-то восточное, смягчись злой взгляд печалью и я бы сказала: еврейское, - смешно!), Отто вытаскивает сигарету, закуривает, идет ко мне. “У цыпочки болит ножка, - объясняет он на ходу

блондину.
– Но сейчас мы ее развеселим. Мы сделаем в ее черненьких глазках две маленькие пепельницы”. Блондин хохочет: “Ты остряк, Отто. Но - в другой раз. Лучше поправь ей кепку. Посмешней”. Ладонь Отто бьет меня по голове, еще больше сдвигая кепку на одно ухо и разворачивая ее козырьком набок, наверно, это достаточно забавно, потому что Отто, воротясь на место, криво ухмыляется, блондин тоже расцветает радостью и нажимает кнопку фотоаппарата. Кадр, другой, третий...

“Нет, Отто, - снова вздыхает блондин.
– Оживить надо”. Оба задумываются. Муки творчества.

Они стоят шагах в десяти от меня, почти рядом друг с другом. Роскошная цель! Я смотрю на автомат Отто. Спусковой крючок под мой бы палец! Как сладостно смердели бы трупами эти фотолюбители из СС...

Отто замечает мой взгляд, он снимает с себя автомат и медленно разворачивает в мою сторону. Я слежу за каплей солнца на мушке. Блондин вдруг хлопает себя по ляжке: “Слушай, Отто, я придумал!” Дальше не слышу, но вижу: брюнет понимающе кивает, опускает автомат и смотрит на блондина. Тот наводит объектив и командует: “Давай!” Отто поднимает оружие, кружок дула застывает против моих глаз, я жду удара и ударяет тихий щелчок фотозатвора. Еще раз, еще... Отто целит мне в лицо, блондин снимает. Потом поворачивается к приятелю: “Давай сначала. Должно получиться. Мы выберем потом кадр”.

Все повторяется. Отто направляет на меня автомат - блондин снимает. Фотоохота. Они ловят во мне ожидание выстрела. Автомат вверх... вниз... в лицо... вниз... в сторону... в живот... в грудь... вниз... вверх... Фотоаппарат: щелк, щелк... Дело идет, блондин меняет выдержку, сверкает зубами: славные отщелкиваются дубли. “Хватит, Фридрих?” - спрашивает Отто. “Погоди, - говорит Фридрих, - она что-то слишком веселая. Так не умирают. Снимем еще”.

Он вытаскивает коробочку с пленкой и начинает перезаряжать аппарат. А я продолжаю гнать свою память вслед умирающему гетто, и его правда требует не забыть ни тех, кто убивал или способствовал убийству или отворачивался, храня себя, ни тех поляков, кто сочувствовал нам тогда.

Они нашлись! Они громко презирали немцев: “Вояки! Не могут сладить с горсткой евреев!”, они из уст в уста передавали подробности боев, и слухи распускались легендами, в которых немцы и украинцы тысячами гибли в гетто, группа евреев, захватив немецкий танк, выезжала на нем из гетто в город, на территории щеточных фабрик являлась восемнадцатилетняя красавица в белом, еврейская Жанна д'Арк, она косила немцев из пулемета, а ее саму не брала никакая пуля, наверно, благодаря кольчуге.

В эти дни националистические польские газеты писали: “судьба евреев стократ ими заслужена” (“Борьба”, 25.04.43 и май 43 г.), “борьба евреев не имеет ничего общего с Польшей” (“Великая Польша”, 5.05.43), “ликвидация евреев – позитивное явление для Польши” (“Польское государство”, 12.05.43). Газеты более умеренные стеснялись обычного антисемитизма – уж больно ярко горели евреи!
– но все же не забывали напомнить полякам о разногласиях между “нами” и “ими” (“День Варшавы”, 23.04.43).

А другие поляки, которых, правда, было гораздо меньше, писали о борющихся евреях: “...их почин не останется без эха. Войдет он в легенду сражающейся Польши, станет общим достоянием польского народа” (“СРН - Свобода, Равенство, Независимость”, 7.05.43) и “Сводку с поля боя [в гетто] следует читать на фронтах сражающегося человечества, чтобы каждый солдат мог гордиться боевым братством с теми, кто с оружием в руках погибает в домах и на улицах варшавского гетто” (“Польша

борется”, 30.04.43).

Националисты убили на улице бундовца Цвиллиха, связанного с подпольем гетто. 22 апреля группа еврейских рабочих подкупила немца-конвоира и выбралась на “арийскую” сторону - тут же банды погромщиков загнали их обратно в горящее гетто.

А другие поляки, презрев смертную казнь, которую немцы сулили за помощь евреям, вывели из гетто и укрыли группу из шестидесяти человек. Другие поляки могли перебросить через стену гетто камень, завернутый в записку: “Из больницы Яна Божьего. У нас есть два свободных места. Товарищ из ПРП”. Они, другие поляки, решились на вооруженную помощь евреям.

Левые подпольные организации ПРП и Гвардии Людовой, едва началось восстание, расклеили листовку “Поляки! Немцы приговорили к смерти последние тридцать тысяч евреев в гетто. Выстрелы слышны в ваших домах. Женщины и дети обороняются голыми руками. Спешите на помощь!”. Они передали в гетто 25 винтовок и несколько тысяч патронов, они закупали для БОЕ оружие на “арийской” стороне, они внедряли своих людей в дома по соседству с гетто, чтобы помочь беженцам оттуда, они, наконец, 20 апреля убили четверых немецких пулеметчиков из оцепления гетто, а двадцать второго диверсиями на железной дороге на два дня затормозили вывоз евреев, схваченных в гетто. Не обошлось без жертв: 21 апреля при попытке переправить в гетто оружие немецкий патруль застрелил Эдварда Бониславского, 22 апреля двадцать пять гвардистов, атаковавших немцев снаружи гетто, были все схвачены и расстреляны.