– Это показывает нам, что мы были правы в своих выводах об отсутствии черепной травмы с выраженным травматическим повреждением мозга. Так как при таких повреждениях нельзя ожидать острых психогенных реакций!

Маленький доктор торжествующе поднял вверх указательный палец, его очки победоносно сверкали, сползая на самый кончик коротенького носа, а слушатели в почтении внимали, периодически забывая дышать. Эскулап, меж тем, продолжал энергично вещать:

– Что, опять же, подтверждается данными электроэнцефалограммы, электронистагмограммы, пневмоэнцефалограммы, а также анализом спинномозговой жидкости.

Аудитория согласно закивала головами.

– Теперь подождем, пока она заговорит, и выясним наличие невропатического развития или отдаленных последствий ее травмы, сопровождавшейся сотрясением головного мозга и длительной потерей сознания. Надо быть готовыми и к повышенной аффективной лабильности, и к головным болям, а также головокружению и так далее, вплоть до изменения личности…

Все, он меня потерял. Я выпала из его речи, мысленно оглохнув. Увольте меня от такого сленга. Он мне еще за него ответит, причем нормальным, человечьим, языком.

Наконец доктор ушел, задрав бородку и удовлетворенно потирая ручонки, что- то снова декламируя непонятными словами своей свите, которая вытекла за ним из палаты, как стая маленьких лодочек в фарватере большой важной яхты. Я что же, ходила в море? Да, Бог его знает. Устала я очень после этого осмотра, заснула и проспала до самого вечера.

Я открыла глаза как раз в тот момент, когда небо за моим окном окрасилось в розовый цвет. Наверное, садилось солнце. Мне тоже очень захотелось сесть, чтобы увидеть это прекрасное зрелище. Я попыталась приподняться в кровати, но оторвать от подушки смогла только голову. Получалось, что самой активной частью моего тела была, пока что, только голова. Она и думала, и двигалась, и скакала по ступенькам, и даже ела. А все остальные части тела были безнадежны и вызывали мое тихое раздражение. С такими невеселыми мыслями наблюдала я закат, с ужасом ожидая ночи. Я не люблю ночь. Извините, по- моему, я это уже говорила.

Когда стемнело, меня снова охватила тоска и беспокойство. Я постепенно наполнялась липким животным страхом. Стоило мне увидеть мою сегодняшнюю медсестру с давешним шприцем в руках, я начала хмуриться и смотреть на нее жалобно. Я не хотела больше кошмаров, а в моей голове сложилось четкое убеждение, что их причина – в тех стеклянных ампулках, которые вгоняли мне в вены под прикрытием заботы о моем спокойном сне. Может раньше, пока я была без сознания, это и помогало, но сейчас очень сильно напоминало наркотическое опьянение и связанные с этим видения. Мысль меня здорово напугала. Если я так спокойно рассуждаю о наркотиках, я что – наркоманка? Но почему- то внутри я точно знала, что никогда бы не приблизилась к этой гадости даже на пушечный выстрел. Так в чем же дело?

Мои бессловесные уговоры, как обычно, не возымели никакого действия. Я отошла в мир сновидений, а точнее – кошмаров, так же легко, как и в предыдущий вечер.

И снова мне снилась зеленая трава до колен, я брела еле- еле, потеряв надежду выбраться с этого смертельного луга. Я чувствовала, что ноги все глубже и глубже погружаются в землю, пока вдруг не провалились по икры. Я пыталась вытащить одну ногу, но тогда вторая начала проваливаться глубже. И вот я уже по бедра в земле, я отталкиваюсь от нее руками, но и руки тоже проваливаются, как в зыбучие пески. Постепенно почва сдавливает живот, потом грудь, мне уже трудно вздохнуть, я не могу расширить грудную клетку до конца, чтобы наполнить ее воздухом. Когда земля добирается до моего горла, меня охватывает паника, я раззявливаю рот в беззвучном крике, тут же проваливаюсь еще глубже, и ощущаю во рту явственный, слегка железистый вкус свежего чернозема. Плююсь и кашляю, стараясь дышать носом. Вот уже и нос под землей, только глаза выпучиваются от бесконечного ужаса, и грудь жжет от недостатка воздуха, и я снова просыпаюсь в холодном поту и плачу от страха и собственного бессилия. Плачу от жалости к себе, от одиночества и от несправедливости. Мне так себя жалко, что я начинаю всхлипывать вслух и шмыгать носом. Вытирая со щек слезы, я вдруг понимаю, что я смогла поднять руку, свинцово- тяжелую, но все- таки послушную мне. Это меня немного успокаивает и даже веселит. Значит, я – не инвалид! Аллилуйя!

4.

3 октября 1998 года.

На такой радостной ноте начинается мой день, который принес мне немало других приятных сюрпризов.

После знакомой кашки меня стали обтирать влажной губкой. Сестра была совсем другая, и я порадовалась за эту преуспевающую клинику, в которой так много хорошо обученного персонала. Во время этой процедуры я смогла на себя полюбоваться и поняла, что я очень даже ничего. Надо только немного поправиться и подкачать дрябловатые мышцы. А в том, что это мне будет по силам, я уже не сомневалась, так как в это утро я первый раз села.

Потом меня одели во все свежее и чистое, смешная такая рубашечка, снова белая, ну, к этому мне уже не привыкать, единственное разнообразие которой состояло в синеньком полустершемся штампе на самом подоле. Расчесали и дали посмотреться в зеркало. Вот тогда я окончательно поняла, что я – во всеоружии. Из круглой рамки на меня смотрело умильное существо с зелеными- презелеными глазами, черными ресницами и волосами цвета воронова крыла. Цвет лица был не очень свеж, но я ведь не знала, сколько я была без сознания, и не дышала свежим воздухом. Мне жутко захотелось на улицу, я отложила зеркало, и вздохнула.

И тут появился он, тот самый мужчина, которого я видела в первый день. На нем был светлый джемпер, мягкий даже на взгляд, и темно- серые брюки, аккуратными складками ниспадающие на черные замшевые мокасины. Он выглядел свежим, как фиалка, в отличие от меня, что дало мне повод надуться, ибо я уже успела проделать несколько упражнений перед зеркалом, чтобы понять, что мне идет. На мой взгляд, надутые губки украшали меня как нельзя лучше. По- видимому, он был такого же мнения, ибо тут же сел рядом со мной на кровати и поспешно накрыл мою руку своей, как будто боялся, что я убегу. Наивный. Разве от таких, как он, бегают?