Я увидела ее сразу после рождения. Наяву я получила свою драгоценность в руки, и мы начали нашу первую страницу совместной жизни. Мы писали ее вдвоем – Кира и я.

Отец ребенка отказался от нас несколько месяцев назад, поставив меня в глупое положение матери – одиночки, к тому же и сироты. Мы выживали, как могли. Няня была у Киры с первой недели жизни. Я не уходила в декрет и, хотя была занята работой всего пару раз в неделю, я помню, как было нелегко…Надо было выжить. Деньги на жизнь добывались со страхом, постоянным страхом возможной потери. Неопределенность, беззащитность, чувство одиночества – вот что сопровождало меня все эти годы. Родив ребенка, я взяла на себя огромную ответственность не только за свою жизнь, и эта ответственность тяготила, страшила, так как я не могла предложить своей дочери ничего из того мира, который считался «нормальным» для воспитания ребенка. Быть матерью одиночкой, тем более сиротой, что может быть тяжелее этого испытания для женщины? Какой ресурс надо найти в себе, чтобы каждое утро брать на руки своего ребенка и понимать, что эта маленькая жизнь целиком и полностью зависит от тебя одной? Что ты не можешь позволить себе заболеть или просто лениться, что ответственность гонит тебя прочь от собственного дитя, ведь надо и заняться домашними делами и работой, в то самое время, когда твой ребенок нуждается только в одном – в спокойной и счастливой матери. Постоянный страх в голове, чувство бесконечного одиночества – сжигали мое материнское счастье. Мы выживали в условиях тотальной экономии, но главное было не наличие или отсутствие средств. Самым главным было ощущение не полного, «ущербного» нашего закрытого мира. Мира, в котором есть только мы вдвоем. На фоне благополучных матерей на детских площадках я чувствовала себя дворняжкой, собирающей крохи любви, отверженной этим миром и поставленной в условия выживания. Я не могла позвонить матери и спросить совета, как уложить ребенка спать или чем лечить вдруг возникшую аллергию. У меня не было отца, способного просто покатать детскую коляску, подарив чувство защищенности и преемственности поколений. Не было мужа, которого я ждала бы с работы с радостью или укорами, не важно – просто плеча рядом. Полная свобода позволяла мне жить самостоятельно, неся ответственность за каждый мой шаг. Это ощущение ответственности я потом пронесу через всю свою жизнь. Ответственность заняла свой трон и сковала мою внутреннюю свободу, заставив придумать «правильную» жизнь для себя и Киры. Потом я задумалась, гораздо потом, лет через пять после рождения дочери – а в чем выражается моя любовь к ней? В распорядке дня? – у нас был строгий режим, в постоянном желании соответствовать придуманной роли хорошей матери? Когда я ее просто обнимала, не думая о делах, работе, не походя, а по-настоящему, проживая весь спектр материнских чувств?

Первая странность ее поведения, была обнаружена однажды утром, через три-четыре месяца после рождения. Кира проснулась и молча лежала в своей кроватке – разглядывая свои маленькие пальчики, щупая ладошки. Потом, меня уже не удивляло, что при пробуждении дочь не плакала, ничего не просила, просто сидела в кроватке, занимая себя сама. Она вообще была идеальным младенцем, развивалась соответственно возрасту. Хорошо спала, не капризничала, так что эти тихие пробуждения я списывала на спокойный темперамент и отличное здоровье.

Кира рано начала говорить, все понимала с полуслова, в полтора года уже читала выученные детские стишки, бегала на горшок и вовсю рисовала.

Рисованием она была готова заниматься в любое время суток, я не помню ни одной детской игрушки, которую дочь любила бы больше, чем простые карандаши или восковые мелки.

На полу я расстилала большие куски ватмана и оставляла Киру ползать по полу, вырисовывая загогулины и черточки, из которых впоследствии складывались ее первые рисунки.

Эту идиллию нашей маленькой семьи, когда дочка ползала и рисовала, а я могла спокойно заняться домашними делами, часто сопровождали внезапные истерики. Кира вдруг бросала с силой карандаш и заходилась в громком плаче, весь ее вид указывал на внезапное горе, постигшее ребенка. Не в силах помочь, я бегала вокруг, причитала, прижимала к себе в попытках успокоить. Но Кира рыдала навзрыд, бросалась на пол и тогда листы ватмана сворачивались в старый, оставшийся от студенческих времен тубус, до следующего раза. Что я – одинокая мать могла знать о воспитании детей? Передать опыт мне было некому, подружки были еще бездетны, лишь в книгах я искала советы и нужную информацию. Сейчас я понимаю, что книги были не те, надо было искать источники не модные, а проверенные временем. Русские сказки более смогли бы мне помочь, чем Бенджамин Спок или «Советы молодой хозяйки».

Впоследствии, когда Кира уже могла сносно объяснить свои чувства, я узнала, что истерики эти были связаны с невозможностью нарисовать именно ту картинку, что была в голове у дочери. Несоответствие красоты, наблюдаемой внутри, с тем рисунком, что могла в своем раннем возрасте нарисовать Кира, не устраивало ее. Она хотела добиться совершенного результата. Из-за невозможности нарисовать задуманное Кира начинала ненавидеть себя, свои несмелые ручки маленького художника, ненавидеть карандаши, бумагу, саму ситуацию – в которой чувствовала свою бесконечную беспомощность и слабость.

Но проходило время и в руки опять брался карандаш. Листы ватмана раскладывались на полу, до следующей истерики.

Конец ознакомительного фрагмента.