— Вечером поговорим, Никитушка, — пообещала я, сдерживая нетерпение, — отцу и братьям скажи, что жду около шести часов всех у себя.

Федор привез около пяти золотом, и это решило все. Ему я тоже повторила, что жду всех к шести вечера, и попросила раздобыть мне карту. Не то чтобы Федор понимал, что за блажь мне стукнула, а Никитка о своих поездках промолчит, чтобы не быть отцом битым. Карту Федор обещал достать, и я в ожидании, пока придет Анфиса и мы отправимся с детьми на улицу, притулилась на краешке кухонного стола с чашкой отвара и задумалась.

Одна коляска много не заработает, если мотаться по деревням, но если подбирать пассажиров на въезде в город? Где они сядут, куда поедут — в присутственные места, на базары, на рынки? Как-то ведь вычислили первые маршруты омнибусов и трамваев… Лукея косилась на меня, ворчала себе под нос, но больше по привычке, чем с намерением позлить.

Раздался звонок, и я подскочила:

— Я открою!

Выбегая из кухни, я заметила, как Лукея задрала голову к потолку и горестно прижала пальцы ко лбу. Возможно, она как раз и молила Всевидящую о чуде — то ли вразумить барыню, то ли избавить от ее страданий. Наблюдать, как и без того не самый здравомыслящий человек уверенно и неотвратимо едет кукухой, зрелище так себе, а в представлении Лукеи барыня тронулась качественно. Раз сама открывает дверь — дело плохо, но под горячую руку лучше не лезть.

Я не сомневалась, что это Фома или Никита, или Федор с картой, и распахнула дверь. На пороге стоял Фома, но с пустыми руками, и на лице была растерянность, словно он явился ко мне с новостями, за которые бьют.

Сердце ухнуло в живот и противное чувство беспомощности привычно застряло в горле.

— Городовой до вас, барыня, — проговорил Фома. Я отступила, открыла дверь шире и за его широченной спиной разглядела безучастного человека в темной форме.

Глава девятнадцатая

Второй раз городовой явился дней через пять.

Ученая горьким опытом, я учтиво кивнула, прижимая к себе Гришу, но вид теперь у меня был такой, что растерялся уже городовой. Полная сдержанного достоинства, но перемазанная чернилами и кашей растрепанная барыня — не то же самое, что барыня, бледная как полотно и готовая вот-вот свалиться без чувств. Обморочная барыня городовому явно привычнее, чем замороченная.

— Извозчик две тысячи одиннадцатый ваш, Вера Андреевна? — сглотнув, осведомился городовой, и мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть, а сердце знакомо зашлось в бешеной скачке. — Так примите, — и мне под ноги упал увесистый мешок из грубой ткани.

В прошлый раз мне тоже принесли мешок, и что бы мне не бледнеть, а смекнуть, что это те самые «краденые» вещи, про которые говорил Петр Аркадьевич. Вышло не комильфо, потому что я едва не сорвалась в истерику и удержалась на краю только чудом, после всю ночь не могла уснуть и вздрагивала от каждого шороха, скрипа и шагов во дворе. Сейчас я кивнула, понимая, что «найти» могли и что-то еще, но насколько это входило в планы Ефима, его дяди и купца Теренькова, в доме которого я, кстати, еще и живу?

— Демид Кондратьевич, — я покосилась на мешок, но отпнуть его не решилась, — не стойте в дверях, пройдите, чаю выпьете…

Расскажете мне что-нибудь? Желательно позитивное. Но городовой развел руками:

— Некогда, Вера Андреевна, служба! А то в награду, берите, не вам, так лихачам раздадите.

Он поклонился и вознамерился развернуться и уйти, и я почти заорала, хотя у старухи-соседки слух был на зависть и сплетни обо мне старая карга уже вовсю распускала:

— Да объясните же мне, Демид Кондратьевич, что за мешок, при чем тут мой извозчик? Анфиса! Возьми барина…

Анфиса стала такой незаменимой, что я думала не однажды — счастье Палашки и Лукеи, что между ночью, когда я чуть не умерла, и появлением в моей жизни неугомонной Анфисы прошло время. Будь у меня такое подспорье прежде, я продала бы обеих крепостных баб и выгнала Ефима, но что ни делается, иногда к лучшему.

Или не к лучшему, и я кусала губы, пока Демид Кондратьевич пыхтел и скидывал шинель, а потом топал на кухню, и его совершенно не смущало, что кухня — не место для ведения разговоров и барыне там делать нечего.

Правила дорожного движения, прекрасно известные мне, не так уж изменились за два с половиной века. По требованию полиции извозчик был обязан преследовать любое лицо, на какое укажет правоохранитель, и мой Никитка образцово исполнил гражданский долг. Воришка пытался улизнуть, один мешок кинул сразу, второй застрял в заборе — тот самый, который и принес мне Демид Кондратьевич, — жадность, как обычно, сгубила фраера.

— Что мне делать с этим мешком? — спросила я, грея руки о чашку. Меня продолжал трясти озноб, но пить я не могла, как бы ни было паршиво, мучить себя кипятком и обжигать слизистые не выход. — Почему принесли его мне?