Если он еще существует. В последний раз, когда я говорил с Питом, он пожаловался, что в любую минуту может быть вынужден закрыться.

Лина, повиснув на руке Брета, беззаботно и радостно семенила по асфальту и почти не прислушивалась к его причитаниям. Ей было вполне достаточно того, что она могла наслаждаться незнакомыми звуками, цветами и запахами. Сетования Брета по поводу упадка Бербон-стрит она находила просто неуместными. Здоровенный профессиональный футболист, спортсмен до мозга костей — и на тебе! Жалуется на то, что все меньше становится мест, где можно послушать старинный джаз, настоящий новоорлеанский джаз! Может, вставить этакий пассаж в статью? Но поверят ли в эго читатели и, что еще более важно, редактор? На этот счет у Лины были большие сомнения.

Она-то, конечно, чем дальше, тем глубже понимала, что Брег Клоусон не просто спортсмен, а гораздо больше. Да, он был прирожденным футболистом, выдающимся при этом, а уж она-то навидалась, со спортом связана почти вся ее жизнь. Она была единственным ребенком футбольного тренера.

Потому и стала спортивной журналисткой. И кому еще понять, что под горой мышц в Брете таились тонкая впечатлительная душа, живой ум и недюжинное чувство юмора.

Покинув стадион, они выпили по паре рюмок, а потом она уговорила Брета отвести ее к Антуану, где он заказал им по дюжине устриц. Их подали прямо в раскрытых буроватых раковинах. Угнездившиеся на светлом перламутре створок моллюски казались сероватыми. («А жемчужины когда-нибудь находят?» — «Слыхать об этом я слыхал, но сам ни разу не находил».) За ужином и после они говорили практически обо всем: книги, живопись, музыка, кино. И на удивление мало о футболе. Но несмотря на это, в Брете не было даже намека на слабинку. В нем ощущалось могучее мужское начало, что Лину возбуждало невероятно.

К двадцати шести годам Лина еще не побывала замужем, да и не любила никого по-настоящему. Она пережила пару юношеских романов. Что-то было и позже. Но ни один из них не был подлинно глубоким. Натура у нее была чувственная, но каждый раз, когда она встречала мужчину, к которому ее тянуло, в Лине пробуждалась непонятная ершистость, что обычно и завершалось тем, что она его отвергала.

Она была достаточно проницательна, чтобы осознать, что причиной этому служат два фактора.

Во-первых, в детстве она была исключительно непривлекательна: очки с толстенными линзами, прыщи, скобки на зубах ей пришлось носить гораздо дольше обычного срока; к тому же ей была свойственна огорчительная склонность к полноте. Во-вторых, ее отец хотел сына, парня, из которого он сотворил бы идеального нападающего; и даже после того как отец оправился от шока в связи с появлением на свет дочери, он порой, похоже, просто забывал на долгие времена, что она не мальчишка… Вместо кукол она играла мячами: футбольными, бейсбольными, баскетбольными… Футболисты, с которыми занимался ее отец, быстро привыкли к присутствию девчушки на тренировках. И у нее это вошло в привычку с восьми лет, после смерти матери. Она пропадала на тренировках до восемнадцати лет, когда вдруг произошло нежданное чудо. Очки она упрятала подальше, скобки сняли насовсем, а полнота куда-то исчезла. Лина стала пусть, может быть, и не красавицей, но, безусловно, очень хорошенькой и привлекательной девушкой. Однако, возможно, слишком поздно.

У нее хватило ума расстаться с отцом на время учебы в колледже. Но любовь к спорту уже въелась в ее плоть и кровь. Если не любовь, то по меньшей мере прочный и неизменный интерес. И потому было так естественно, когда она предложила свои услуги студенческой газете в качестве спортивного репортера. Ко всеобщему удивлению, получив это место, она проявила себя так успешно, что сразу же по окончании колледжа ее приняли на работу в спортивную редакцию крупной ежедневной газеты. Там она проработала четыре года, а в прошлом году ушла на вольные хлеба и стала писать для журналов, в чем немало преуспевала.

Но одна черта из далекой теперь юности в ней так и осталась. Она по-прежнему держала мужчин на расстоянии: носила одежду, которая ей не шла, была с ними резка и колюча, хотя и проклинала себя за то, что такая дура и вредина.

Поражало лишь то, что с Бретом ее ершистость никак не проявлялась. Рядом с ним она чувствовала себя женщиной до такой степени, что самой становилось противно.

Голос Брета прервал ее мысли:

— Ау, леди, вы куда пропали?

— Прости, Брет, задумалась…

— И о чем?

— О тебе. — Она тут же поторопилась смягчить прямоту своих слов:

— Мне ведь статью о тебе писать.

— А ты только по этой причине можешь обо мне думать? — Он завел ее в пустое парадное, лицо его вдруг стало серьезным, серые глаза искали ее взгляд. — Других нет?

— Нет, конечно! Какие еще у меня могут быть причины? — заносчиво ответила она.

И в тот же момент мысленно одернула себя: «Ну почему же ты не сказала ему, что думаешь о нем как о человеке, о мужчине, а не просто как о материале для журнальной статьи? Почему бы тебе хотя бы раз не открыть свою душу?»

— Ну, не знаю, просто надеялся…

Лицо Брета приблизилось к ней. Так близко, что она ощутила тепло дыхания, веявшее из его приоткрывшихся губ. Она поняла, что сейчас он ее поцелует. Прямо сейчас!

Но он с усилием перевел дыхание и сделал шаг назад, лицо его окаменело.

— Ладно, Лина, забудем.

Лина на самом деле томительно жаждала его поцелуя. И когда он отпрянул, ей почудилось, что она лишилась опоры, будто до этого находилась в его объятиях. Она покачнулась и чуть не упала: или ей так показалось?

Внезапно разозлившись и на него и да себя, Лина ринулась из подъезда, проговорив резким раздраженным голосом:

— А нам не пора на бал?

— Думаю, пора, — вяло подтвердил он, — если мы вообще пойдем…

— В каком смысле? Ты же обещал, Брет!

— Значит, пойдем. Я просто… — Он пожал плечами и повторил:

— Ладно, Лина, забудем.

— Мне надо заскочить в гостиницу на минутку.

Он вновь пожал плечами, и они направились к гостинице «Мезон де билль», где Лина снимала номер. Они шли рядом, не прикасаясь друг к другу и не произнося ни слова Настроение Брета переменилось столь резко, что Лина почувствовала себя лишней.