Здесь часто проезжали телеги, а теперь дорожные колеи раскисли, в рытвинах стояла вода. Пришлось идти в стороне, по траве, то и дело отводя с пути сырые ветви.

Нептица держалась рядом. Перья, влажные от сырости, встали торчком, тёмные глаза блестели. Порой ей чудилось что-то в тумане, густом у земли, и она таилась — и прыгала, но добыча уходила.

Белые Сады лежали недалеко. Даже если идти, а не ехать верхом, можно добраться раньше, чем Двуликий взойдёт на холм. Шогол-Ву брёл, прислушиваясь, и услышал, как щёлкает вязкая грязь под копытами рогачей. Всадники, двое.

Он подумал и заправил за уши пряди волос, убрал перья под воротник. Поднял руку ко лбу, опустил голову. Пусть это были не земли Свартина, люди ездили всякие. Злить и пугать не стоило.

— ...Вот ты говоришь: едем, едем — ну, рад? — донеслось сварливое. — Наелся грязи? Тащимся, рогач едва ноги не переломал. Может, повернём, а?

— Умолкни, Харет, возьми и умолкни... тьфу! Я матушке обещал, значит, буду в срок. Хочешь, сам и сворачивай!

— Да видишь ты, что творится? Никогда я не видал такого холма. Будто Двуликого разорвало и кровью его всё залило, и умные люди не зря говорили: в дорогу пускаться не стоит...

— Что мелешь, а? Разорвало, скажешь тоже! Как бы тебя самого не разорвало за такие слова! К Камню завернём, прощенья у богов попросишь...

Они показались из тумана, совсем ещё юные, бедно одетые, на нескладных рогачах. Колени и бок одного зверя покрывала грязь, и всадник извалялся. Только глаза и блестели на плохо оттёртом лице. Он осёкся, увидев запятнанного.

— Да улыбнётся тебе Двуликий, путник! — махнул рукой его товарищ.

— Да не оставит он и вас, — откликнулся Шогол-Ву, не убирая ладонь ото лба, пряча лицо.

— Смотри, Фелле, смотри — зверь степной!

— Умолкни, дурень! — зашипел испачканный паренёк.

Они проехали мимо, и Шогол-Ву услышал:

— Это же выродок был! Выродок, Харет, а ты с ним, как с человеком!..

— Да ладно, врёшь!

— Не оборачивайся, не смотри! Ох, спаси, Трёхрукий, дай живыми уйти...

— А, теперь ты богам взмолился? Говорил же я, давай останемся, а ты: едем, едем...

Туман укрыл их, заглушил голоса.

Шогол-Ву остановился. Присел, зачерпнул грязь, помедлил, глядя на испачканную ладонь. Сжав губы, вытер пальцы о траву. Встряхнул головой, чтобы пряди с вплетёнными перьями выбрались на свободу.

Он шёл, расправив плечи и изредка касаясь груди, где висел нож. Шёл открыто, не таясь. Миновал место, где упал рогач — о том рассказал след на чёрной мокрой дороге, — и вскоре увидел стены и крыши Белых Садов, серые, плывущие в тумане.

У постоялого двора стояли трое, глядя в небо: двое уже не молоды, третий — совсем старик. Спорили, размахивая руками. Заметили путника и умолкли, хмурясь.

— А ну, стой! — крикнул один из них, широкоплечий и крепкий.

Он стоял в одной рубахе, будто не замечая ни сырости, ни холода. Развязанный ворот открывал грудь с густой порослью. В заправленных за уши серых волосах, когда-то светлых, было теперь больше седины, чем цвета.

— Разве у нас вражда? — ответил Шогол-Ву. — Разве я не могу идти свободно по этим землям?

— Говори, что задумал! Куда это ты идёшь?

Нептица забежала вперёд, зашипела, расставив крылья. Второй мужик, коротко стриженый, отъевшийся — полы засаленной куртки не сходились, открывая испачканную на животе рубаху — склонил голову, упирая руки в бока.

— Гляди-ка, людей не боится! Твоя, что ли? Слушает тебя?

— Да погоди ты! Пусть он прежде скажет, что у него за дело здесь.

— Я ищу спутника, — ответил Шогол-Ву.

— Ну, тогда поворачивай! Из твоего племени тут никто не проходил, давно мы вас не видели. С тех пор ещё, как со Свартином вы снюхались.

— Он из вашего племени. Светлоголовый, мне по плечо. Имя ему Нат.

Мужики переглянулись.

— Сказать, а? — негромко спросил один.

— Ты, это, иди, — сказал второй, кивнув на дверь, — да позови его. Понял? Скажи, чтобы вышел, смекаешь?

— Ага. Понял, сейчас растолкаю.

Мужик потянул отсыревшую дверь с усилием, закряхтел — слабый, даром что крупный. Протиснулся, цепляясь рукавом, и дверь затворилась. Остался только лёгкий запах дыма, кислой браги и похлёбки, самой простой, из того, что под рукой. Почти без мяса. Может, даже с рыбой.

Вдох, другой, и всё растаяло, снова пришли запахи промокшего дерева, земли и нечистот.

Оставшиеся глядели цепко.

Старик был похож на сухую былину из тех, что переживают и пору жёлтых листьев, и холода, и первыми выглядывают из-под тающего снега, узкие и жёсткие, согнутые крючком ближе к макушке, с торчащей бородкой там, где когда-то был цветок. Он переводил взгляд с запятнанного на нептицу, покачивая головой, и в глазах его было любопытство.