И потому я называю себя «Гербаристом», ибо отбираю из пластов полян, полнящихся цветами, – то, что по-настоящему сияет среди мирозданческого величия, и помещаю это в свою коллекцию.

И нет мне разницы – богатый тот человек или бедный, плохой или добрый, невинный или порочный, мужчина это или женщина. Меня интересует лишь то, насколько прекрасен его свет и прекрасно тело. Ибо только лучшие образцы природы достойны моего внимания, и только они способны попасть ко мне, в руки мастера, дабы остаться вне времени и вне его воздействия, остаться здесь, внутри «гербария»…

…

Она уже раздета, лишена всяческой бренной одежды и каких-либо украшений; её чарующе-вьющиеся волосы на голове и прекрасном обнажённом теле вычищены, обратившись к естественному цвету; поблескивающие ногти на руках и ногах – обезлачены, а затем же аккуратно и ровно, под уровень кожи пальцев, подстрижены. Её чистый кишечник, равно как и невесомый мочевой пузырь, полностью опорожнён и освобождён от остатков прошлого, ненужного теперь их хозяйке, рутинного бытия. Сейчас, в эти мгновения, она по-настоящему первозданная, ничем не обременённая, готовая быть моею полностью, безвозвратно; стать ещё одним моим приобретением…

…

Веки этой девы открылись и полусонные глаза медленно смогли заметить меня; их зрачки неуверенно поползли в мою сторону. Состояние же её сейчас в помутнении, что является результатом работы препарата, усыпившего невнимательное сознание. Но всё, конечно же, скоро нормализуется; нет нужды переживать…

Думаю, многим читателя сего писательского труда было бы интересно узнать, почему я допустил пробуждение этого чудного создания перед его скорой кончиной. Ответом на это послужит моя воля, движимая лишь сердечным и искренним желанием отдать этому юному цветку дань восхищения им в его восторгающем меня облике. Ещё же, – это ритуал, проводимый мною с целью наделения этого лежащего на столе, беззащитно передо мною, милого дива возможностью лицезреть уже своего хозяина, кой отныне станет его обладателем. А в довесок, это моя трёхсотая добыча. И потому, мне показалась, будет правильно сделать начинающийся процесс отличным от иных, добавить ему некоторой презентабельности и торжественности, «посвящения».

…

Её поблеклые, алые губы пересохли, изнеженный рот нуждался сейчас во влаге; а сама она хотела бы в эти мгновения, конечно, что-то произнести, что-то спросить. Однако же никак не могла этого сделать, ведь потяжелевши-вялый, онемевший язык никак не подчинялся своей носительнице.

– Знаешь, – мой голос отдавался эхом средь здешних масштабных просторов, – обычно я не разговариваю, а лишь показываю себя. Но тебе сегодня, несомненно, повезло больше остальных потеряшек. На твою церемонию у меня заготовлена речь.

Я отошёл от неё и, изучающе посмотрев на монитор состояния, стоявший сбоку, ввёл в аппаратуру код активации процедуры, целью которой была смерть организма, – плавная, незаметная, безболезненная.

– Цветы красивы лишь тогда, когда цветут и расцветают, а после, – на моём лице отразилась печальная улыбка, – они лишь увядают и, по итогу, становятся ничем.

Воспоминания промелькнули мимо меня в один миг, – плохие, страшные, удушающие от безысходности всё естество.

– Эта истина проста, но мало кто хочет её понимать или принимать вообще, – перед глазами были миражи прожитого, давно потухшего времени. – Я осознал это ещё в детстве, на примере своей матери…

Взглянув на плачущую, безвольную девушку, скуляще просящую о спасении, тяжкая ноша окутала мою душу. Но это был не грех и даже не сострадание; внутри, глубоко в духе моём таилось сожаление о том, что слишком много я не успел спасти…

– Она была превосходна, знаешь ли… – капля слезы стекла по моей левой щеке. – Я обожал её, боготворил. Чувствовал, как пламя от неё затмевает собой само солнце. И многие из тех людей, что были мне знакомы, возносили её над собой подобно мечте.

Запах детства всколыхнулся средь моей памяти, затронул бесцветные мысли, вернулся ко мне с картинами семейного счастья, тёплого уюта и бескорыстной заботы.

– Когда моя прекрасная «родная кровь» была свежа и мила, она вышла замуж, родила детей, и жизнь её казалась сказочной негой, обратившейся ощущаемой явью, – красивое и, в каком-то смысле, идеальное девичье тело дрожало и отливало потом. – Но проходили неспешные годы, тянулись временные стяги, и прежнее обаяние, являвшееся светом жизни для меня, под давление изувечной мирской суеты истлевало, заставляя когда-то манящую плоть по-нещадному безвозвратно изнашиваться…

Подойдя к своему пойманному, дрожащему и боящемуся обстановки человеку, что всё ещё не мог смириться со своей участью, я коснулся его жаркого женского лба, аккуратно проведя пальцами по всклокоченными, сбившимся в панике локонам волос.

– Мой любимый цветок, мой светоч и причина моего мнимого растления, медленно погибал, – холодные касания дошли до её тёплых ушей и гибких мочек, испорченных некогда изъятыми гвоздиками скверного металла. – Блеск его гаснул, лучистое свечение становилось преисполненным тенями прожитых тягот, а ещё морщины проявлялись на нём, уродуя собою образ идеала.

Изо рта жертвы раздавался шёпот, – глухой, шершавый, безразличный для меня.

– Всё, чем я так сильно когда-то дорожил и восхищался… – улыбка скривилась на моих губах, исказила добрые эмоции и показала презренность. – Всё это, просто, неотвратимо исчезало. И нельзя было сие действие остановить.