— Так в чем дело? — спросила она.

— Вы забыли мне сказать, — начал я с места в карьер, — что давали деньги национал-социалистической партии Германии.

Она не потупила взгляда, но улыбка показалась мне смущенной.

— С чего вы это взяли?

— Вопрос неправильный, — сказал я. — Вернее было бы спросить, что такое национал-социалистическая партия Германии.

Госпожа Нортон смотрела на меня несколько секунд, потом твердым голосом сказала:

— Учту на будущее. Может, когда-нибудь пригодится. И кто же вам такое сказал?

— Неважно. Вы только что подтвердили, что это правда.

— Мои политические взгляды, думаю, вас совершенно не касаются. Как и мои деньги.

— Меня касаются причины, по которым умер Ричард Форсайт.

Она сухо улыбнулась.

— Тогда мои политические взгляды вам без разницы.

— Вы, верно, заблуждаетесь. Сабина фон Штубен перестала собирать деньги для партии, так? После того как влюбилась в Ричарда?

— Даже если и так, хотя я не собираюсь ничего подтверждать, какое это может иметь отношение к смерти Ричарда?

— Фон Штубен тоже нет в живых.

— Да, ну и что?

— А вдруг она умерла потому, что кому-то не понравилось, что она перестала собирать деньги. Кому-то из партии.

Лицо госпожи Нортон презрительно скривилось.

— Какая глупость!

— Разве? Из того, что я о ней слышал, эта компания не любит прощать. И время от времени поощряет насилие.

— Чушь. Большевистская пропаганда. В Германии это единственная партия, которая противостоит коммунистам. А если Германия станет коммунистической, за ней последует и Австрия. Потом Франция и Англия. Вы знаете, сколько людей большевики погубили в России?

Я заметил, что она перестала кокетничать насчет своих связей с национал-социалистами.

— Миллионы, — ответила она сама. — Имущество отобрали, дома разорили. Женщин и девушек насиловали и убивали. И учтите, не только из знати. Но даже из крестьян и драгоценных пролетариев. — Она произнесла это с издевкой.

— Москва далеко от Лондона, — заметил я.

— Не очень, если иметь в виду, что Британия гниет с самой своей сердцевины. Если вспомнить, что в британской лейбористской партии полно тех, кто симпатизирует большевикам и подбирается все ближе к власти.

— Госпожа Нортон, я не намерен спорить с вами о политике.

— И правильно, — съязвила она. — Тем более, как я подозреваю, вы к такому спору совершенно не готовы.

— Возможно. Но я помню, как воевал два года назад. И не хочу снова попасть на фронт.

— А это произойдет почти наверняка, если коммунисты возьмут верх в Европе.

— Угу. А если национал-социалисты возьмут верх в Германии?

Она подняла подбородок.

— Тогда другой войны между Англией и Германией никогда не случится. У них одно наследие.

— Да, на войне я это заметил.

Ее снова передернуло.

— Вы не очень благоразумны, господин Бомон. Когда-нибудь, надеюсь, вы очнетесь и увидите то, что у вас перед глазами. Надеюсь, это случится не слишком поздно.

— Фон Штубен перестала собирать деньга после того, как вступила в связь с Форсайтом?

Ее лицо окаменело.

— Мне больше нечего сказать.

Я встал.

— Спасибо. Не провожайте, я помню дорогу.

— Только, пожалуйста, не приходите больше.

— Думаю, так оно и будет, — ответил я.

Я вышел из квартиры, спустился на семь этажей вниз, поймал такси и вернулся на телеграф. «Кольт» был все еще при мне. Но когда они на меня навалились, я далее не успел его выхватить.

Они почти не прятались. У здания телеграфа я расплатился с водителем и отпустил машину. Вернуться в квартиру я собирался пешком. Других срочных дел у меня не было, а денек снова выдался чудесный — теплый и солнечный, с редкими белесыми облачками на бледно-голубом французском небе. Я решил, что самое время немного познакомиться с Парижем.

Простояв минут десять в очереди на телеграфе, я узнал, что для меня все еще ничего нет ни от Гудини, ни из Лондона — касательно Сабины фон Штубен.