Похоже, он догадывался, что связь их временна, что эта официантка, доставшаяся ему как выигрыш в лотерее и заряженная страстью, как никто, кого он знал прежде, в конце концов образумится - или лишится разума. Под таким напряжением долго жить невозможно. Но от этого ему еще больше хотелось продлить их связь. И он делал все, что мог. Его жизнь тоже нельзя было назвать сладкой. Мать умерла, когда ему было десять лет. Война оставила на нем свои шрамы, она лишила его не только руки, но и обоих братьев. Он никогда не был активным общественником и, не участвуя ни в каких ветеранских организациях, держал воспоминания о пережитом при себе. Да и кому они интересны? Большинству его коллег было не важно даже то, что произошло вчера, а уж что касается молодых, для них и события получасовой давности далекое прошлое. Женившись годам к пятидесяти, он прожил с женой десять лет и развелся, когда узнал, что у нее роман с соседом. В течение последовавшего десятилетия компанию ему время от времени составляли лишь случайные проститутки, которых он подбирал в Ньюарке. Его жизнь ограничивалась работой и коллекционированием насекомых. До встречи с Адой он даже не подозревал, как истосковался по живой душе. Сэмми почти ничего не знал о стране, из которой приехала Ада, и встреча с ней расширила его кругозор. Понял он также и то, что не одному ему приходится зализывать раны.

Однажды вечером, когда Ада, раздевшись, уже лежала в его узкой постели, Сэмми достал из комода веревки с петлями на концах, кожаные ремни и плетку и подошел к кровати. Увидев их, Ада села и прикрыла руками тяжелые груди.

– Нет, - сказала она.

И он понял, что означало это "нет" на самом деле.

Больше она с ним не виделась. Принимала ванны с ароматическими солями, делала обливания и в течение месяца хранила целомудрие. Каждое утро посещала службу в церкви и по ночам долго молилась, прося Иисуса вернуться.

Но когда спустя несколько недель потребность в мужской компании вновь обуяла ее, Ада начала водить домой мужчин из ресторана, и делала это до тех пор, пока мистер Элба ее не уволил. Ей это было безразлично, ресторан ей надоел. Она нанялась в закусочную, где работала по утрам, оставляя вечера свободными.

В конце концов в общине обо всем узнали. Люди видели ее на улице с разными незнакомцами, одеваться она стала весьма вызывающе. Поползли слухи. Женщины отвернулись от нее. Миссис Прокоп, когда Ада заходила к ней в магазин, и едва знакомые люди в церкви откровенно пялились на нее. Она терпеливо сносила неодобрительные взгляды прихожан, потому что знала: у них жизнь тоже не сахар, однако они несли свой крест, а вот она сбилась с пути. Никогда больше не найти ей прибежища среди них, но так ли это важно? Она посещала службы не ради них. Каждое воскресенье она преклоняла колена и под рев самолетов, заглушавший церковное пение, молилась, перебирая четки: молитва за Алекса, молитва за Пола, молитва за Антона, за себя...

Лишенная родины и отлученная от Господа, который, будучи мужчиной, гораздо легче прощает грехи мужчинам, чем женщинам, она молилась Богородице, которая знала, что значит испытывать страх и одиночество на чужбине.

Что дурного в плотском желании, чтобы так за него наказывать? Ей нравилось забываться, пусть и в одноруком объятии Сэмми. Эти минуты исчезновения были для нее заутреней и вечерней. Почему Господь жалеет их для нее, если все остальное время она посвящает работе и долгу? Когда мертвые восстанут из могил, первое, что они сделают, - отыщут свою пару и предадутся любви.

Увы, как ни старалась она себя убеждать, покой оставил ее, порой у Адрианы мутилось в голове. И она покончила с мужчинами. Если не считать одного случая, привязавшего меня к Крукам крепче, чем прежде.

И когда мужчины действительно отступили, вернулся Иисус. А Ада так и не смогла понять, справедливый ли совершила обмен.

Большинство наших с Алексом самых задушевных бесед происходило во время прогулок вдоль железнодорожных путей, пролегавших в нескольких кварталах от их дома. Каждые несколько минут мимо с грохотом проносился состав, мы останавливались и провожали его взглядами, представляя себе, как попутный поток воздуха подхватывает нас и несет по Восточному коридору в Филадельфию, Вашингтон, Ньюпорт-Ньюз, Чарлстон и дальше - во Флориду, к Вест-Индским островам. Каждое название на вагонных табличках вызывало в воображении новую вселенную: от Колокола свободы в Филадельфии, монументов Округа Колумбия и чего-то там в Ньюпорт-Ньюз до сказочной Вест-Индии! Только гений мог выдумать такое название, которое побуждало десять миллионов мальчишек со всей силой страсти мечтать о невероятных приключениях на острове Ки-Ларго, о рифах, о женщинах в домике на берегу бушующего моря. И даже мы, ветераны такой уникальной игры, как игра в секретных агентов, поддавались всеобщему мальчишескому помешательству и представляли себя другими - большими и могущественными, владеющими мучительным секретом, выуженным у Адиных мужчин. На несколько минут мы избавлялись от страха, от призраков долины теней, пленниками которой были, от гнетущих комплексов и ужаса перед неведомыми силами, вершившими судьбы близких нам людей. И пока эхо вагонного грохота звучало в наших ушах, мы оставались другими: лишь в этот короткий промежуток времени мы были лучше и никому не уступали ни в знаниях, ни в возможностях, ни в мечтах.

Но потом эхо замирало, и нам оставалось говорить лишь о том мире, какой окружал нас в действительности. Алекс с горькой иронией рассказывал истории о матери, с которой встречался теперь лишь по утрам за завтраком, и о той женщине, голос которой слышал иногда по ночам из-за закрытой двери ее спальни. Он почти хвастал тем, как рано познал взрослые тайны, и меня все более завораживали картины, рождаемые в воображении его рассказами. Я мысленно видел Аду задыхающейся, растрепанной, полупьяной, полураздетой, в блузке, расстегнутой до пояса, глядящей на меня сквозь упавшую на лицо пелену волос.

Между тем мой отец с недавних пор все чаще поговаривал о переезде в Форт Хиллз. Я сообщил об этом Алексу, пообещав, что буду непременно приезжать к нему на выходные. Проносившиеся мимо нас поезда в преддверии Дня Благодарения были украшены гирляндами желто-зеленых листьев, которые ноябрьское солнце на склоне дня лизало огненным языком заката. Алекс, казалось, не слышал меня, он был поглощен тем, что пытался разгадать тайну матери, возвращался к этой теме снова и снова с нарастающей злостью, которая прорывалась сквозь трещины в повествовании.

– Меня бесит эта божественная чертовщина, - сказал он, прикуривая сигарету от зажигалки, которую держал в руке, как всегда, обтянутой перчаткой.

– Ты имеешь в виду "фотографии Иисуса"?

– Ничего ты не понимаешь. Все гораздо хуже. Открытки - лишь малая часть. Когда она на меня смотрит, я почти никогда не могу понять, что она видит, но только не меня.

– СПЖ?
– предположил я.

Он пожал плечами.

– СПЖ - несомненно, но есть кое-что и похуже.

СПЖ означало "синдром прошлой жизни" - наш код для обозначения поведения взрослых, которое мы никак иначе не могли объяснить, потому что такие слова, как "психическая травма" или "маниакально-депрессивный психоз", были нам тогда неведомы.