— А она, вероятно, винила себя? — рискую озвучить.

— А, может, меня, — отвечает Никита, — Она стала пить. Совсем распустилась! Перестала следить за собой. А однажды, когда она спьяну так испугала Алёнку, что у той начался нервный срыв, мне пришлось запереть её в клинику.

— Что она сделала? — хмурю я лоб. Неужели, она угрожала ребёнку?

— Она пыталась покончить с собой у неё на глазах. Порезала вены. Испачкала кровью постель. Я вернулся домой, — Никита болезненно жмурится, — А Алёна в крови. Я был напуган! Она просто плакала. Кричала: «Там мама! Она умирает». Это был просто ад.

На столе наши руки лежат друг на друге. Как будто иначе нельзя. Словно прерви я телесный контакт, и слова прекратятся. Я чуть пожимаю запястье Никиты.

— Но ты же всё выдержал. Ты молодец! А где сейчас дочка? Ей уже…

— Двадцать семь, — он с теплотой усмехается.

«Надо же, взрослая», — думаю я. Ей было три, когда мы повстречались. Затем отношения, после — разлука длиной в двадцать лет.

— Она сейчас здесь, или там? — уточняю.

Никита грустнеет, улыбка сползает с лица:

— Алёнка меня ненавидит. Считает, что я виноват в том, что стало с её матерью.

— Но ведь это неправда? — шепчу.

Плечи Никиты сжимаются:

— Не знаю, возможно, что есть доля истины в этом.

Молчим. Нарушает молчание птица, которой приспичило петь за окном.

— Ты прости меня, Вит! — с неожиданной болью бросает Никита, — Я ведь правда сбежал. От себя. От тебя.

Я решаюсь отнять свою руку. Но он не даёт. Прижимает её ещё крепче и держит:

— Пойми! Я тебя полюбил. Понимал, что не в силах расстаться. Вот так просто взять, оттолкнуть. И пока я живу в этом городе, мы будем видеться. Только ты… Ты была молода! Я ощущал себя просто чудовищем, которое держит тебя в своей тёмной пещере. Вынуждает тебя приходить.

— Ты меня не вынуждал, — говорю осторожно, — Ведь я же сама так решила.

— Ты была молода, — повторяет он тише, — А я был не вправе.

— Так значит, ты знал, что уже не вернёшься? — я вспоминаю тот миг нашего общего прошлого, когда Никита прощался со мной. Когда заверял, что разлука продлится недолго…

Он усмехается. Ясно без слов.

— А знаешь, — сглотнув, говорю, — А ведь я благодарна тебе. Если бы ты не уехал, то я бы сгорела, наверное. Ты бы никогда не развёлся.

«Если бы ты не уехал, твой сын был бы жив», — добавляет сознание. Боже! Как вычислить, вызнать, что лучше? А какая дорога ведёт в никуда?

«Что ни делается, всё к лучшему». О, нет! Эта фраза сюда не подходит. И я выбираю другую:

— Значит, так было нужно.

Никита со мной соглашается:

— Да.

Выходит, он просто хотел уберечь. И себя, и меня. И семью. А вот вышло иначе! Свою жизнь он разрушил. Мою… Ну, почти! Вот если б не Костя. То первой взаправдашней жертвой могла бы стать я…

Телефон оживает в кармане. Вынуждает Никиту меня отпустить.

— Извини, — говорю, — Нужно ответить.

Покидаю уютную кухню. И, закрывшись в соседнюю комнату, отвечаю на мужнин звонок:

— Да, родной!

— Виталь, ну ты где? — недоумевающий голос Кости возвращает в реальность.

— А… Я была на работе, у мамы. Сейчас вот поеду домой.

— Ммм, а то мы с Антошей тебя потеряли, — бурчит.

Делаю вдох:

— Вы покушали?

— Да! Не волнуйся. Просто ты не сказала, что будешь так поздно, — в его голосе слышится беспокойство.

Я смотрю за окно. Там и впрямь уже сумерки!

— Заболтались, прости! Скоро буду!

— Жду, — отзывается он.

Завершив разговор, выдыхаю. Пора! Я итак ощущаю себя хуже некуда. Как обманщица. С бывшим в квартире, одна. Знал бы муж, чем я тут занимаюсь… Наверное, тут же примчался бы. Стал выяснять, что к чему.

Костя очень ревнивый! Хотя по нему и не скажешь. Просто он всегда думал, что я с ним за так, без любви. Он даже сейчас принимает на веру, когда говорю: «Я люблю». И кивает так, мол: «Ага, продолжай». Недоверчивый мой! А я ведь и вправду люблю его сильно! И даже сейчас, ощущая касания рук Богачёва, мечтаю о том, чтобы Костя обнял и прижал к своей тёплой груди.

— Никит, извини, мне пора, — говорю, покидая гостиную.

— Да, да! — он допил и уже моет чашки.

— Да зачем? Я сама! — пытаюсь отнять.

Наши плечи толкают друг друга. Он ставит чашку, берёт мою талию, резко и жадно склоняется. Губы без слов накрывают мои.

— Ммм, — успеваю ответить, когда притянув, обездвижив, прижав к полинялым обоям, он начинает меня целовать.

От бури эмоций меня настигает какой-то немыслимый ступор. Сознание, словно в салоне машины, которая падает вниз. Оно бьётся внутри, понимая, что боль приземления будет жестокой. А тело моё неподвижно стоит, позволяя ему делать то, что нельзя. Когда осмелевшие руки Никиты сжимают мои ягодицы, одетые в ткань… Я, наконец, обретаю дар речи: