Зато когда он выходил с собеседования, он корил себя за эти глупости. Он думал о том, что вокруг столько людей, и все они где-то работают, и ведь все они ну точно не умнее его! Ему было уютно возвращаться в свой дом презрения. Он год за годом строил его из сухих веток критиканства.

Алексей старался рассказывать ему про работу с насмешкой, выставляя идиотом начальника, а коллег недоносками, но Павлушу это не подбадривало. Чем шире он улыбался шуткам друга, тем отчаяннее его глаза горели завистью. Они стебались над бывшими одногруппниками, которые хорошо устроились. Смеялись над тем папенькиным сынком, что учился на двойки, а теперь в крупной компании на хорошей должности. Смеялись над отличницей, которая работала с третьего курса, а теперь на той же позиции, что и тот папенькин сынок. Смеялись они вместе, но никому из них не было смешно. Алексею было его жалко, Павлуше было себя жалко, тем злее становились их шутки над офисным планктоном.

В Павлушином мире неудачи играли в салочки, бегая по кругу. А он искал себя.

Но чтобы что-то найти, надо пробовать. А пробовать страшно – ведь ненавидел всех Павлуша не от злости. Он был, в сущности, человеком великодушным. Он просто боялся оценок. Он с упоением осуждал себя и был убежден, что тем же заняты все вокруг.

Ему было трудно позвонить незнакомому человеку, трудно здороваться с соседями, трудно благодарить, трудно просить. Было как-то страшно проявить себя, но одновременно его снедало необузданное желание быть замеченным, оцененным, признанным и даже любимым.

Сам себе он в этом не признавался, хотя и был человеком рефлексирующим. Невозможно столько времени провести наедине с собой и не пристраститься. Доступные развлечения рано или поздно заканчиваются, а время, когда ты так молод и свободен, – предмет бесконечный.

К тому же он был отнюдь не бестолков, что в сочетании с другими его качествами ему только мешало. Он много читал, а страсть к самобичеванию делала его взгляды довольно широкими: Павлуша был готов принимать чужие аргументы, даже если они явно противоречили его мнению, ведь критиковать свои внутренние движения ему было привычно и сподручно.

Так и с Лицом он не вполне себе доверял и задавался вопросом: «Позволительно ли пугаться неизвестно чего?»

Павлуша решил, что он человек модерна, что он уйдет в небытие, и пока его ровесники теряют время попусту, он закалит себя творчеством, и в тридцать проснется знаменитым. Уже как месяц он оставил мысли о классическом трудоустройстве.

На деле это означало чесать репу пару минут в неделю перед ноутбуком, силясь написать текст или стих, а потом часами есть «Доширак» и смотреть фильмы. Он мнил себя Обломовым, сохранившим душу. В лучшие минуты. Однако в основном же он просто себя ненавидел.

Павлуша не принадлежал ни к одному сообществу. Его семья была поломана, соседей он не знал, институт закончил, а работу так и не начал. Он не был ни клерком, ни фермером, ни готом, ни геем, он был никем в муравейнике и страдал, потому что считал в самой серёдке, что, на самом деле, он больше, чем кто-либо другой, достоин быть кем-то.

Павлуша ненавидел вечеринки. Ещё он ненавидел отказывать, поэтому подавил желание остаться дома и поедать пиццу за просмотром фильма или грызть яблоко за чтением книги или разминать сморщенными пальцами пену в ванной, когда Алексей позвал гульнуть.

Только с грустью подумал: «Опять будет неловкое чувство, невнятное «ну ладно» вместо «ненавижу сборище незнакомых пьяниц», попытки придумать отговорки».

Но Алексей мог заставить его сделать что угодно.

Одинокой палкой Павлуша торчал на морозе, снег и ветер надавали пощёчин. Он проклинал Алексея за то, что тот всегда просит выйти заранее, когда сам ещё не подъехал, а затем проклинал себя, потому что не смог подождать пятнадцать минут после повелительного смс «спускайся». Всегда была противная мыслишка, а вдруг Алексей приехал вовремя и ждет его? Павлуше становилось физически неуютно, если кто-то его ждал, поэтому он мчался вперёд и торчал. Вечно торчал в ожидании других.

Но вот жёлтая машина притормозила, дверь распахнулась, Алексей с улыбкой и бутылкой шампанского пригласил в тёплый салон. И, глядя на такой приём, как-то стыдно уже попрекать друга в опоздании. Алексей знал ход его мыслей и пользовался этим.

Наконец они нырнули в море музыки и чужих тел. Алексей сразу уплыл, захлёбываясь в приветствиях, а Павлуша сначала побрёл в поисках выпивки, а потом постарался найти самый тёмный угол, чтобы его никто не доставал.

В огромном плоском доме была центральная зала, а кругом шли двери, и Павлуша открывал их по очереди. Какие-то были заперты, где-то он натыкался на клубки из тел. Но за одной из дверей оказался бирюзовый бассейн, куда еще не ныряли бомбочкой и не блевали фонтаном.

Павлуша растянулся на лежаке, отпил из пластикового стакана водки с соком и закрыл глаза. Из-за дверей доносилась мелодия, причём недурная. Павлуша любил музыку, это была одна из редких вещей, которая задевала его душу, и вовремя попавшая нота иногда поднимала его настроение из ямы, в которой он жил.

Павлуша закрыл глаза. Как здорово было бы сейчас окунуться и лечь звездой на поверхности, потерять тяжесть и представить, что он где-то далеко. Вдруг какое-то животное волнение стукнуло его под дых. Он не понял. Открыл глаза. Потолок такого же бирюзового цвета как бассейн, только в пухлых неестественно нарисованных облаках. Закрыл глаза. Но что-то постороннее заставило веки разомкнуться снова. Уверенность не пойми в чём и необходимость сию уверенность подтвердить.