– Схомячил, спиногрыз? Водицы налью, что ли?

Наливала, перевесив через забор ковшик. Расплескивала половину. Ближе подходить остерегалась, больно свирепый вид имел ошалевший от тоски и одиночества пес. И как тут не ошалеть – ни доброго слова, ни короткой прогулки по окрестностям (хозяин ежедневно давал Мухтару прогуляться), ни свежей травинки, ни сухой кочки. Правда, свобода была близка – стоило лишь выломать пару штакетин из забора. Но пес помнил о долге и исполнял его в меру своих сил и понятий. Людям бы так…

«… а все хорошее и есть мечта…» – доказывал равнодушному миру магнитофон на другом конце улицы.

Мухтар не слишком любил эту песню, но мечты уважал. И чужие, и свои. Своих-то почти не осталось. Вот раньше… Мухтар осторожно взобрался на относительно сухую поверхность будки, прилег фигурной скобкой, огибая злополучный люк. Кое-как устроился.

Да, были времена…

Из окна кухни доносился аромат варившегося борща, вызывавший у пса обильное слюноотделение. Мухтар носился из конца двора к колодцу и обратно, предвкушая сахарную косточку на ужин. Эх, скорее бы они со своим борщом покончили! И чего медлят?

За сахарную косточку он готов был отдать душу. Ну не совсем душу, но пожертвовать миской перловки мог. А чего жалеть? С косточкой он дружил дня три, вылизывал, выгрызал нечто самому неведомое, но оттого не менее аппетитное. Ворочал носом, двигал лапой туда-сюда. Ложился рядом, то и дело обнюхивая добычу. Вскакивал ночью, проверяя, не унес ли кто долгоиграющее сокровище. В приливе щедрости соображал, кого бы осчастливить. Снова грыз, вылизывал, обнюхивал…

Были в прежней жизни собаки и другие ценности. Прогулки с хозяином и без него. Забегавшие иногда друзья-приятели. Отношения с окрестными красотками. Любовь-морковь, как говорится. Лютики-цветочки, бабочки-стрекозки. Как же приятно бывало греться на жарком летнем солнышке, лениво напоминая о себе – да на посту я, недалеко ушел – редким вялым лаем. Или купаться в ручье после затяжного пляжного бдения…

Но если бы была у Мухтара возможность выбирать, он бы выбрал главное – позицию «намбер ванн», как любил повторять внук хозяина. Всеми возможными благами жизни он бы пожертвовал ради пары минут, проведенных в ногах у хозяина. Просто так, без поглаживания и почесывания (Мухтар теперь и в мечтах наглеть остерегался). Только бы чувствовать, что ты кому-то дорог. Или просто нужен…

– Или хотя бы кочку сухую под боком иметь, чтобы на этот курятник не чепериться, – вздыхал он, пытаясь удержаться на крыше хозяйского архитектурного экзерсиса.

«Но разведка доложила точно…» – в меру своих сил и способностей подпевал старик Митрич старой заезженной пластинке. В такт не попадал – еще до рождения наступил ему на ухо всем известный медведь. А петь Митрич любил с детства, изводя непереносимыми руладами родных и близких. Мать как-то терпела. А вот жена не стала. Собрала пластинки и кассеты и вынесла на помойку. Любимую, к счастью, не заметила. Думала, тихо в доме станет. Ну конечно! Так Митрич и позволил! В своем-то дому!

Нравом он крутым отличался. Еще с детства. Оттого лишь мать и терпела все его выверты и капризы. Оттого и отца выгнала. После первой же порки.

Терпела в одиночку. Ушла недавно совсем. Года не прошло. Уснула и не проснулась.

– И обо мне не подумала! – не уставал возмущаться Митрич. – Что теперь делать-то? Как жить? С моим-то здоровьем…

Великовозрастный – недавно семьдесят стукнуло – лоботряс привык к комфорту и заботе. Мать до девяноста лет нянчилась с ним как с дитем малым. Обстирывала, баловала домашними вкусностями, оплачивала коммунальные расходы, бегала по аптекам и магазинам. Порой пеняла на судьбу, а куда деваться – с единственным сыночком ни одна нормальная женщина ужиться не могла. Поразбежались одна за другой. И первая. И вторая. С детьми. До третьей дело не дошло.

К семидесяти Митрич оброс хворями. Ходил с тросточкой. Беспрерывно кашлял. Страдал от артроза и гипертонии.

– Надо же, – ворчал он, – мамаша едва до ста лет не дожила, а крепенькой была – огурец-огурцом, а тут…

– Не скажите, Константин Дмитриевич, – не соглашался участковый терапевт, выписывая пациенту рецепт, – у матушки вашей букет побогаче вашего имелся: и ревматизм, и стеноз, и астма.

– Но ведь она как-то справлялась. А я не могу…

Врач прекрасно понимал разницу. Но пререкаться с капризным пациентом не собирался: худой мир в его положении куда предпочтительней доброй ссоры. Константин Дмитриевич не раз озадачивал его начальницу жалобами на невнимательность доктора: то лекарство не то (на его взгляд) выписал, то в аптеку инвалида направил. Нет бы сам забежал по пути. Ни стыда ни совести!

Тяжело теперь приходилось Митричу – ни прикрикнуть, ни мнение свое высказать. Неблагодарные наследники носу не казали. Изгнанные из рая супруги и думать забыли. Социальные работники заглядывали нечасто. Разве что после очередного напоминания в вышестоящие органы.

Пионеры ограничивались перекопкой никому не нужных грядок и стишками с открыткой на праздники.

– Так и со скуки помереть недолго! – возмущался Митрич, беседуя с диктором теленовостей. – Да, очерствел наш народишко. Ни души, ни сердца. Одни мозги, да и те никудышные. И ведь помру: делать-то все одно нечего.