В подростковом возрасте я был очень тихим. Возможно, моя скромность отчасти объяснялась тем, что я рос в фундаменталистской семье и потому не чувствовал, что могу где-то еще прийтись ко двору. В старших классах меня окрестили «мистером Стесняшкой». К тому же я чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что носил сшитую мамой одежду. Выходя из школьного автобуса и направляясь домой, я как будто переносился в прошлое. Телевидение и радио у нас были под запретом, и мир казался мне очень маленьким. Все взрослые, которых я тогда знал, работали на ферме, за редким исключением занимая должности «синих воротничков». Моя мать подрабатывала медсестрой в лютеранской больнице в Форт-Уэйнсе, а когда мне исполнилось 17, предложила мне устроиться туда санитаром. Я был высок и силен, ведь привык таскать тяжелые тюки сена, полные ведра воды или мешки с зерном, поэтому мне не составляло труда поднять взрослого мужчину, чтобы переложить его на каталку или пересадить в инвалидное кресло.

На этой работе я смог увидеть весь цикл человеческой жизни. Помимо выкатывания в креслах матерей с новорожденными в руках, выноса уток из-под больных и сбора постельного белья, я даже мыл полы, оттирая кровь с поверхностей после сложных процедур. Я видел, как больной раком ребенок теряет волосы, а через несколько месяцев выходит из больницы с легким пушком на голове, сжимая в маленьком кулачке связку воздушных шаров. Я помогал переворачивать пациентов во время перевязок. Я отвозил людей в морг, натягивая простыни на их лица.

Медсестер я знал ближе, чем врачей. Именно они всегда были рядом с больными, денно и нощно дежуря у их постелей. Они учили меня: объясняли, как брать кровь и прикреплять провода, чтобы провести ЭКГ.

– У тебя хорошо получается, – наперебой твердили мне медсестры, – тебе нужно стать врачом.

Идея, конечно, была потрясающей, и она упала в плодородную почву моего сознания, как семечко, которое позже взошло и стало прорастать. Но мне никогда не приходило в голову, что это может на самом деле случиться.

И вот теперь я здесь, оперирую так же, как и те хирурги, пациентов которых развозил по палатам. Я видел, как после окончания операции врачи снимали шапочки и маски и бросали их на пол.

Во время ампутации необходимо сохранить как можно больше мышц ниже края кости, чтобы сформировалась культя, которая в идеале сможет безболезненно войти в протез ноги. Накладывая швы длинной изогнутой иглой, я старался правильно сформировать конечность, которая сможет хорошо работать, хоть я и сомневался, что этот человек когда-нибудь встанет с инвалидного кресла и будет использовать протез. Операция прошла хорошо, но я очень переживал за этого мужчину. Да, он был пожилым и больным, и инсулина, который он принимал большую часть своей жизни, стало недостаточно для хорошего самочувствия, а тело начало отказывать, конечность за конечностью. Мне не давало покоя ощущение, что было что-то еще, что мы могли бы для него сделать на более ранних этапах болезни, до того, как он оказался на операционном столе. Возможно, был и другой путь.

Я занялся медициной, потому что думал, что смогу помогать людям. Я представлял, как помогаю пациентам зажить другой, лучшей, более здоровой жизнью. Но многое из того, что мы могли сделать как врачи, было бесполезно. Слишком поздно. Я наблюдал, как мои коллеги работают целые сутки напролет, перебегая от одного пациента к другому. Наши старания улучшить жизнь пациентов редко венчались успехом не потому, что мы мало работали или не слишком старались. Дело было в том, что мы рассматривали лишь небольшой кусочек истории болезни, при этом упуская из виду общую картину. Мы лечили симптомы, а не первопричину недуга. Каждый день я видел, как люди страдают и нуждаются в помощи.

Шли годы, а я все еще мысленно возвращался к тому первому пациенту, которого на операционный стол привел диабет – недуг, уничтоживший его здоровье. И я продолжал размышлять над тем, как случаи спонтанной ремиссии могли дать таким, как он, подсказки, которые помогли бы победить болезнь на ранних этапах. Именно поэтому в 2003 году я все-таки купил билет и отправился в Бразилию.

Когда я сошел с трапа самолета и оказался в столице Бразилии, я вдохнул теплый и спокойный воздух: конец марта в южном полушарии – это конец лета. Солнце, казалось, прогревало до самых костей, и холод оставленной позади бостонской зимы начал отступать. В конце концов, отправиться в путешествие было неплохой идеей. Но меня все еще терзали сомнения.

Когда я принял решение проверить сообщения о «чудесных» выздоровлениях в целительных центрах Бразилии, я понятия не имел, во что ввязываюсь. Я думал, что пробуду там недельку, изучу все бумаги и найду ответы на вопросы, что не давали мне покоя, даже если они не будут иметь под собой никакого научного обоснования. Теперь мне стыдно в этом признаться, но я был почти уверен, что не сумею найти чего-либо вразумительного. Я был убежден, что стоит мне лишь заглянуть за ширму «чудесных исцелений», как тут же вскроются подлог, обман и шарлатанство. Быстрая поездка, чистая совесть – и я вернусь домой к своей обычной жизни и работе, не мучаясь вопросом о реальности спонтанных выздоровлений.

В течение года до меня то и дело доходили слухи о том, как в Бразилии люди продолжают исцеляться от неизлечимых болезней. Начавшись с истории Никки, количество подобных упоминаний стало расти как снежный ком. Со всей страны поступали звонки от людей, которые отчаянно хотели поделиться со мной историей своего выздоровления. Оказалось, что, когда я отказался вникать в историю Никки, она попросила всех своих друзей в Бразилии связаться со мной, чтобы слухи поскорее распространились, подтолкнув меня к исследованию этого чудесного феномена. Некоторые истории и впрямь были неправдоподобными, но люди, поведавшие их, были невероятны открыты. Кто-то из них отправлял мне письма на электронную почту, прикладывая рентгеновские снимки, результаты томографий и медицинские карты с невнятными пометками врачей.