Завтрак начинался ровно в 10 утра, одновременно с парадом на Красной площади, и происходил не на кухне, как обычно, а в большой столовой перед включенным телевизором. Папа с дедом критически оглядывали ровные ряды военных машин и пехоты и обсуждали достоинства нового автомобиля, на котором выезжал из ворот Кремля принимавший парад маршал. А в нем жило ликующее ощущение праздника, подтверждавшееся каждую минуту торжественной музыкой, веселыми лицами, присутствием мамы.

Он был одинок, но, пожалуй, даже не догадывался об этом. Дети, жившие на соседних дачах, приезжали из города летом, с родителями или бабушками. Лето кончалось быстро, все возвращались домой, и дачи пустели, но в короткие каникулярные недели он дружил с этими детьми и они играли вместе. Странная это была дружба: что-то вроде «ничейной земли» лежало между ним и другими. Он не знал, отчего так, и долго полагал главной причиной то, что не живет в городе и не может обменяться с ними телефонами, запросто зайти после уроков в гости или, сговорившись заранее, поехать вместе на каток.

Что это такое — каток в городе он представлял себе плохо, только по фильмам, и потому считал, что на катке должно быть ослепительно красиво.

Впрочем, на коньках он катался очень плохо. Девочки в блестящих юбочках, несомненно, выбирали себе более ловких кавалеров.

Семи лет он пошел в деревенскую школу, убогий двухэтажный деревянный домишко. Учеников было немного, и классы объединяли по два в одной комнате. Он скучал, потому что читать, писать и считать давно умел. Но учитель скоро заметил это, стал заниматься с ним отдельно и перевел сразу в третий класс. Другие дети приходили из окрестных деревень. Отпрыски потомственных алкоголиков, они смотрели на учителей пустыми, мало что выражающими глазами, смирно сидели на уроках, прилежно писали в тетрадках жуткую белиберду, ничем не похожую на слова учителя, а на переменах радостно выкатывались всей кодлой на улицу и дрались «до первой крови» жестоко, бессмысленно.

Он не мог на равных участвовать в их жизни, но, отравленный безжалостной книжной романтикой, помнил, что настоящему мужчине положено иметь друзей. Поэтому сосед по парте, напросившийся в гости, с тем чтобы вместе готовить уроки, немедленно возводился в ранг друга. И некоторое время именовался «другом», пока, познакомившись поближе, не начинал вслух высмеивать его за связанный бабушкой «девчачий» шарф с помпонами, за то, что весною его заставляли надевать калоши, за то, что он читал книги, за то, что был не такой, как все. Он тяжело переживал предательство. Но, не проходило и месяца, как снова покупался на доброе слово, открытую улыбку и предложение «позаниматься вместе» очередного соседа по парте. Наконец, он понял, что мечту о настоящей дружбе придется отложить до лучших времен.

Лучшие времена были связаны в его сознании с переездом в город, где живут совсем другие дети, как в знаменитом радиоспектакле, где мальчики называли себя мушкетерами и дружба их была крепче брони советских танков, о которых так здорово рассказывал дед.

Дед обожал рассказывать героические истории не меньше, верно, чем он — обожал их слушать. Как живые вставали перед его глазами любимец деда, героический разведчик Шалва, и дедов адъютант Лешка, ловко добывавший коньяк в немецких блиндажах. Иногда к деду приезжали знакомые, и тогда он пробирался в гостиную, где взрослые курили и играли в карты. Здесь было у него излюбленное место, в большом «вольтеровском» кресле, глубоко вдвинутом в эркер, спиною к комнате. Взрослые не замечали его, и он слушал малопонятные истории и анекдоты про управдома и про тещу.

Но становилось поздно, и бабушка начинала искать его по всему дому. Надо было незаметно выбраться из укрытия, идти есть неизменную манную кашу со смородиновым вареньем и ложиться спать. И не всякую историю удавалось ему дослушать до конца. Тогда — он и сам не замечал как — приходили ему в голову собственные варианты продолжения чужих историй или счастливые концы к ним.

В его уютно устроенном мире Шалва не погибал от шальной пули, но получал орден и возвращался в родное село, где ждали его дедовские виноградники, странные на слух грузинские песни и гибкая, черноглазая Сулико.

И Лешка не исчезал неизвестно где после окончания войны… Но в этой истории не все было гладко, она прерывалась на полуслове, в ней содержалась какая-то тайна, и мальчик, не понимая дедовых недомолвок, придумывал, как вдруг принесут письмо, или — зазвонит неожиданно телефон, или — еще лучше — распахнется дверь и на пороге появится Лешка, точно такой же, как на выцветшем фото военных времен, в каске, в плащ-палатке, а на гимнастерке — боевые ордена и медали.

Обрывки этих рассказов, сдобренных изрядной долей собственных фантазий, попадали в его детский дневничок, уничтоженный после того, как все самое важное оттуда было приведено в удобочитаемый вид и переписано мелким старательным почерком в толстую «двойную» тетрадь в ледериновой обложке. Он писал в таких тетрадях года до семидесятого, пока не возникла необходимость припрятывать свои записи от чересчур ретивых господ из госбезопасности, но эта — первая, и о ней надо сказать особо.

На первой странице читаем:

«Жизнь каждого человека является непреходящей ценностью. Поэтому любые мемуары интересны, и долг каждого записывать все, чему он был свидетелем, описывать встреченных людей и истории из их жизни».

Творческая натура хозяина тетради, однако, сыграла с ним плохую шутку. Тонко чувствуя разницу между полупьяной застольной байкой и занесенным на бумагу текстом, он не мог записывать ничего дословно и подсознательно обрабатывал подслушанные в детстве истории, сочиняя отсутствующие подробности и опуская маловажные детали.