– Тогда это для тебя, – произнёс, открывая несгораемый ящик военком. – Получай!

Из военкомата Михаэль вышел с орденом Красной Звезды на груди и письмом в руке. Награждён он был за январские бои. Только Михаэль не знал и знать не мог, что представили его к более высокой награде, но командир дивизии, даже не прочитав текст и задержавшись на фамилии, внёс поправку:

– А еврею и Звезды хватит.

С этой Звездой, которую военком лично прикрепил к его гимнастёрке, Михаэль пробирался по улицам пригорода, боясь увязнуть в ещё не подсохшей грязи. Письмо, прочитанное несколько раз, лежало в кармане и являлось большей ценностью, чем заслуженный боевой орден. Неожиданно давший знать о себе Юрис Вецгайлис сообщал Михаэлю, что по имеющейся информации, его отец и сестра находятся в партизанском отряде «За Советскую Латвию».

Послание было немногословным и, хотя содержало радостное известие, оставляло тревожное чувство. Отец и Лия нашлись и живы, а мама?! Почему про неё ни слова?! Но о плохом не хотелось думать, и Михаэль сумел убедить себя, что Юрис либо забыл упомянуть, либо у него недостаточно информации. «Главное, – решил Михаэль, – благодаря Юрису появился шанс установить связь с родными. Отправить письмо или хотя бы сообщение». Ни о чём подобном он и мечтать не мог.

Несмотря на все предосторожности, многострадальная нога всё-таки увязла. Пытаясь вытащить её, Михаэль охнул от боли. С противоположной стороны улицы послышался женский голос:

– Товарищ командир! Вам помочь?!

– Нет, нет! – смутился Михаэль. – Я сам! Не беспокойтесь!

Но растревоженная нога разболелась и не слушалась. Наблюдавшая за Михаэлем женщина подбежала к нему.

– Сейчас вытащим! Обопрись на меня! Не бойся! Крепче! Да что с тобой сегодня?! Каши не ел?! Обопрись, говорю!

Через несколько минут они уже стояли на каких-то брошенных, чтобы прикрыть гиблое место, досках, и Михаэль удивлялся тому, что не заметил раньше этот своеобразный настил. Он всё ещё опирался на женщину. Боль понемногу успокаивалась.

– Вы откуда, товарищ офицер? – вернулась к официальному тону спасительница.

Только теперь Михаэль разглядел говорившую. Симпатичная, но старше его. Года 23–24, а то и больше. Немного курносая.

– Чего разглядываете? Нравлюсь?

Женщина смотрела серьёзно, но большие серые глаза смеялись. Глаза! Ну конечно! Точно такие же, как у Клавы! У Михаэля заныло сердце. Неужели у всех женщин этого города такие глаза?

– Нравитесь, – простодушно сказал Михаэль. Он не мог ответить иначе. – Вообще-то я из госпиталя.

– Да я поняла, – улыбнулась незнакомка. – В ногу ранило, что ль? Видела, как вы её тянете. А сейчас куда?

– Обратно на фронт.

– На фронт?! Куда вам с такой ногой?

О том, что его направляют в Смерш переводчиком, Михаэль, разумеется, не сказал. Отделался общей фразой.

– Фронт большой. Найдётся что-нибудь подходящее.

– А здесь что ищете? Заблудились? Вам же на станцию, наверное, надо…

– Я улицу Речников ищу.

– Речников? Так это ж близко. А кто вам нужен? Может, я помогу.

Михаэль знал только имя мачехи. Название улицы он слышал от Клавы. И всё. Правда, Клава говорила, что улица небольшая.

– Я только имя знаю. И улицу, – неуверенно произнёс он.

– А как зовут?

– Катерина.

– Катерина, – задумчиво повторила женщина. – На Речников… Это не Рябинина ли вдова? Алексея Спиридоновича? Мастера с паровозоремонтного?

Рябинин! И фамилия Клавы – Рябинина.

– Похоже. А дочь Клава была у него?

– Ну да. На фронте сейчас. А другая, Лиза, в Горьком живёт.

Всё совпадает.

– Да, это она, – твёрдо сказал Михаэль. – Спасибо вам огромное.

– Ну что спасибо? А дом как найдёте? Пойдём, провожу. Я – Надя. Надежда то есть. А тебя как? – спросила Надя, снова переходя на «ты».

– Михаил.

Хотя Надежда говорила, что до улицы Речников недалеко, путь к дому Катерины занял немало времени. Или Михаэлю показалось? Нога ещё болела, идти было тяжело, и он с облегчением вздохнул, когда его спутница остановилась у довольно нового двухэтажного деревянного здания. По дороге Надя успела рассказать, что у неё трёхлетняя дочь, сама она работает на швейной фабрике бригадиром смены, а муж…

– Его, как война началась, на третий день призвали. И только одно письмо. В военкомат ходила, а там… «Сведениями, – говорят, – не располагаем». Пропал, стало быть, без вести. А это всё равно что плен, всё равно что клеймо предателя на нём, а значит, и на мне. Так клеймо и носила, пока в одно утро похоронка не пришла. Представляешь? Плачу, слёзы текут, и сама не знаю отчего – от горя или от облегчения. Клейма-то больше нет.

– Вот он, дом Катерины, – сообщила, остановившись, Надя. – У тебя когда поезд?