Но король роз этого не слышал, он сидел под дождем, на холоде, и вздыхал:

— Прощай, прощай!..

А свиньи хозяйничали в лесу, и свинья-мать любовалась своим поросеночком и его завитушкою.

— Всегда найдется кто-то, у кого есть чувство прекрасного! — сказала она.

Природные богатства открываются нам чаще всего случайно: собака запачкала нос о раздавленную багрянку [195] , и была обнаружена настоящая пурпуровая краска; на золотоносной земле Америки бодались дикие буйволы и взрыли рогами дерн, лежавший поверх богатой золотой жилы.

«Так то в старину, — скажут люди, — тогда все происходило иначе, само собой! В наше время не бывает таких открытий, сейчас надо работать в поте лица, если хочешь что-то добыть, надо прорывать глубокие шахты в поисках металлов, запасы которых все более и более оскудевают!» — и тут вдруг земля покажет нам свой поблескивающий золотом безымянный палец с Калифорнийского полуострова, и мы воочию увидим нелепо вымышленные богатства Монте-Кристо, пещеру Аладдина со всеми ее сокровищами. Мировая сокровищница неисчерпаема; мы, если уж говорить попросту и напрямик, самое большее сняли верх, а сама мерка еще полнешенька. Также и в науке есть простор для открытий ума человеческого!..

«Но в поэзии все самое великое и замечательное уже найдено и исчерпано! — скажет чахнущий поэт. — Счастлив всяк, кто родился в прежние времена! Тогда еще можно было открыть много земель, богатые золотые россыпи поэзии сверкали, как руда, прямо на поверхности!»

Не говори так! Счастлив и ты, поэт, родившийся в наше время! Ты наследуешь все замечательные сокровища, которые оставили миру твои предшественники, ты учишься у них, что вечно лишь истинное, истинное в природе и человеке.

Наше время — время открытий, и у поэзии тоже есть своя новая Калифорния.

«Где же она?» — спросишь ты.

Берег ее так близок, тебе и в голову не придет, что там-то и находится новый свет. Подобно отважному Леандру [196] , плыви со мною через пролив, черные буквы на белой бумаге тебя подхватят, каждая точка — прибой волны.

То было в библиотечной зале… ибо народ стоял вокруг полок со множеством книг, старых и новых; рукописи лежали грудами, там были географические карты и глобусы… за маленькими столиками сидели прилежные люди, делали выписки и записи, и работа эта была нелегкой, и вдруг… все разом переменилось… полки превратились в террасы, на которых росли чудеснейшие деревья, с цветами и плодами; между пышными лозами висели тяжелые виноградные гроздья, а крутом все было жизнь и движение. Цветистыми богатырскими курганами подымались старинные фолианты и покрытые пылью рукописи, откуда ни возьмись являлись закованные в латы рыцари и короли с золотою короной на голове, и звенели арфы, и звенели щиты, история ожила и исполнилась поэзии, ибо туда явился поэт; он видел живые картины, вдыхал аромат цветов, выжимал виноград и пил священный сок; только сам он пока еще не знал, что он поэт и будет нести свет грядущим временам и поколениям.

То было в свежем, душистом лесу, в последний час перед разлукою; поцелуй любви на прощанье стал крещением, посвящением в будущую жизнь поэта; и свежий лесной воздух сделался еще гуще, из птичьего щебета вышли мелодии, выглянуло солнце и повеяло прохладой. Природа становится вдвойне прекрасною там, где ступает поэт.

И вот он остановился, как Геркулес на распутье [197] ; ибо перед ним возникли двое, готовые вести его и служить ему, — старая старушка и юноша, красивый, как ангел, что сопровождал библейского молодого Товию [198] . На салопе у старушки были вышиты сплетающиеся в арабески цветы, звери и люди, она была в больших очках и, кроме фонаря, держала в руках мешок, полный старинных позолоченных карт, колдовских приборов и всевозможных талисманов и амулетов; она опиралась на клюку, морщинистая и трясущаяся, и вместе с тем парила, как луговой туман:

— Иди со мною, ежели хочешь увидеть мой мир, это приносит поэтам пользу? — сказала она. — Я зажгу свой фонарь, он получше того, с коим ходил Диоген [199] , я посвечу тебе!

И вспыхнул свет; старая подняла голову и приняла обличье крепкой и высокой, могучей женщины, то было Суеверие.

— В царстве романтики я могущественнее всех! — сказала она, сама в это веря. А свет от фонаря, словно от полной луны, разливался по всей земле, мало того, сама земля стала просвечивающей, как тихие воды морских глубин или же стеклянные горы в сказках. — Мое царство — твое! Воспой то, что увидишь, воспой, как если бы до тебя об этом не пел еще ни один скальд!

И сцена, казалось, поминутно переменялась; мимо проплывали величественные готические соборы с расписными окнами, и отбивали полночь колокола, и вставали из могил мертвецы; под нависшими ветвями бузины сидела мертвая мать и пеленала свое нерожденное дитя; с топкого дна вновь подымались старинные затонувшие рыцарские замки, опускался подъемный мост, и они заглядывали в увешанные картинами пустынные залы, где по сумрачной лестнице с галереи сходила, позвякивая связкой ключей, предвещающая кончину Белая женщина [200] . В глубоком подземелье затаился василиск [201] , чудовище, вылупившееся из петушьего яйца, неуязвимое для любого оружия, но не могущее вынести собственного своего ужасного облика: увидя свое отражение, он издыхает, точно так же, как медянка издыхает от удара дубинкою. И что бы перед ними ни возникало, будь то золотой потир на алтаре, некогда кубок троллей, или же кивающая голова на виселичном холме, старая знай мурлыкала свои песни, и верещал сверчок, и каркала ворона с крыши напротив, и оплывала, загибаясь крючком, сальная свеча в фонаре. «Смерть! Смерть!» — слышалось отовсюду в мире теней.

— Иди за мною к жизни и истине! — воскликнул другой вожатый, юноша, прекрасный, как херувим. Чело его пламенело, а в руке сверкал херувимский меч. — Я есть Знание, — сказал он, — мой мир поболее, ибо стремится к истине!

И вокруг прояснело. Призрачные видения побледнели; все это было не наяву, фонарь Суеверия всего-навсего показывал картины Laterna magica [202] на развалинах древней стены, а проплывающие мимо образы были не что иное, как гонимые ветром влажные испарения.