— Сильнее! — прошептала, а не прохрипела она.

Кажется, я сдавил сильнее. Я все время словно бы наблюдал за происходящим со стороны и мне было совершенно понятно, что это не мог быть я, просто что-то дрогнуло в пространстве и слои наложились друг на друга, и заклинило пленку в фотоаппарате реальности, поэтому мгновения общелкивают одно и то же зависшее вне времени место, которым к несчастью оказалась эта наша гондола со все еще живой Юлькой и неловким человеком, убийцей.

Кадры слиплись в один сгусток. И только всевидящий внутренний наблюдатель за самим собой, жмурясь от вспышек пульса, протоколировал:

Чуть прикушенная губа.

Приоткрытый рот.

Еще не хриплый шепот: «Да, да, сильнее».

Сильная и частая пульсация артерии.

Хрип.

Соскользнувший кожаный плащ.

Дребезжащая белизна тела, расчлененного чернотой белья.

Еще живая ее тяжесть.

Нарастающее во мне вожделение.

Страх от него.

Страх вообще.

Мистическая красота происходящего.

Бесстыдно разъезжающиеся ноги.

Живые еще глаза.

Та самая родинка.

Абсолютный ужас.

Похоть.

Я этого не хотел, не хотел! Но как я хотел, хотел! Так сильно, абсолютно и животно, что последние минуты ее жизни казались мне лишними, они мешали обладать. Они могли обернуться насмешкой над моим вожделением. Я жадно ждал когда все кончится, когда уже будет можно, когда я останусь наедине с ее телом, телом, телом!

Фотопленка порвалась. Распад моего сознания вдруг обернулся каким-то термоядерным синтезом. Это был не я! Это не мог быть я! Это была не моя бездна! Мне нельзя было оставаться с этим трупом. В брачном гробу гондолы. Я схватил ее и выкинул за борт. Мне показалось, что она улыбалась.

Я упал на дно лодки. Я бил в него всем, чем мог. Я не боялся смерти, но мне надо было до нее дожить.

Снизу, из глубины, что-то кричала Светка, или уже Юлька, или семнадцатилетний соперник благодарил за подарок. Пора было подумать о себе как сделать это быстро и не мучительно. Тут я понял, что если недодушил Юльку, то у нее — как раз долго и мучительно. Заставил себя подняться и заглянуть за борт.

Она, как русалка, плескалась в лунном свете. Фашла! Мне было так стыдно перед ней. Я схватил весло и попытался размозжить ей голову, но весло было слишком длинное, а она была слишком близко и рефлекторно уворачивалась. Бутафорский город со слишком длинными веслами и мечами не давал мне нанести сoup de grace. Юлька уже не была русалкой, а барахталась в воде и визжала, как морская свинка, брошенная в аквариум. У нее включился инстинкт самосохранения, и мне не было прощения. Это я, вместо вымоленной красивой смерти, устроил ей забой скота.

— Потерпи, Юлька! — кричал я. — Это блядское весло! Сейчас!

— Не! — булькала она. — Надо! Са…ша!!!

Урод! Боже, какой я урод! Я ей все испортил! Я ее измучил!

— Я помню, я выполню! — надрывался я. — Я не забыл — «Made without compromise»! Не бойся!

Она пару раз уже было захлебнулась, но потом поднырнула под гондолу. Пока я перетаскивал весло на ту сторону, я понял — оно должно быть не дубинкой, а копьем. Я поднял весло над головой, как гарпун. Я знал, что ударю правильно.

Она вынырнула гораздо дальше, чем я ожидал. И я заколебался — стоит ли кидать весло, не промахнусь ли? Тут она заорала:

— Ебаный козел!!! Ты что, всерьез???

Как???

Я опустил руки, весло юркнуло в воду, я сам сел на борт, как на забор, не зная с какой стороны мое место.

— Все?! Успокоился?!

— Да, — наконец вежливо сказал я. — Ага. Подплывай, а то простудишься.

Чувствовать себя пластмассовыми наручниками из секс-шопа было еще противнее, чем палачом, но зато как-то спокойнее.

Я втащил Юльку в гондолу. Ее трясло. Я растер ее. Она молча косилась на меня, как ведьма на священника.

— Очень жалко, — сказал я, — что не осталось виски.

Тут она и вскинулась:

— Ты!!! Ты хотел меня убить!!! За измену? Не простил? Затаился?

— Просто… поверил. Тебе. Ты просила… Помочь. Я решил, что должен…

— Какой дурак воспринимает такое всерьез?! Это такая… Старая игра. «Любовь — кровь»! Что, никогда раньше не играл?!

— Просто у нас другие игры. Просто я как бы тебя все время помнил. То есть, я у себя взрослел, а ты — у себя. А мне, наверное, казалось, что ты такая же. Я тебя виртуально растил, как израильтянку.

— О чем ты, вообще?

— У нас другое отношение к крови. Для нас смерть — ну, проза, а не поэзия, что ли.

Мы сидели, уставившись в начинающую расползаться тьму. Расссвет был как птичье месиво на Сан-Марко — сизый, но живой. Не знаю, о чем думала она. А я ни о чем.

Она посмотрела на меня, усмехнулась:

— Разве это не позволяет заглянуть в себя? Узнать о себе кое-что?

Спасибо за такое позволение. Что мне делать с этим знанием?

— Для тебя смерть — как бы кульминация жизни, — ответил я, словно уклоняясь от разящего весла вопроса.