— Какие ладные! — восхитилась Марья, когда я надела готовые башмачки и приподняла ноги, разглядывая. — Когда только успела научиться!

— От безделья маялась, как всегда, — улыбнулась я.

— Видать, на полжизни вперед набездельничалась, хлопочешь, словно пчелка. — Она глянула в темноту за окном. — Спать пора, касаточка. Давай-ка я вино поставлю, выпьешь, чтобы не простыть, да под одеяло. И грелку не забудь.

На мой взгляд, грелка была уже не нужна. Подброшу в печь немного дров на ночь, и будет совсем хорошо.

— Выпью, — не стала спорить я. Хотя я не чувствовала никаких предвестников простуды, тем более после бани, стоило перестраховаться, чтобы опять с «нервной горячкой» не свалиться. — И давай руку тебе снова привяжу, чтобы ты ее не сдернула ненароком.

Марья вздохнула.

— Думала, ты уж забудешь.

— Потерпи, нянюшка.

Мне и вправду было жаль ее, с гипсом и ходить, и спать неудобно. Но ведь не развлечения ради я его накладывала.

— А если я обещаюсь честно на косынке руку носить? — заискивающе спросила она. — А то даже на кухне помочь тебе не могу. Посуду-то мыть да продукты порезать и в котел сложить — руками размахивать не надо.

— А ухватом ворочать? А тесто месить? Сдернешь снова плечо, плохо будет!

— Господом богом клянусь, не стану ничего делать, у тебя не спросив! А в печь что поставить или хлебы вымесить Дуняшу позову. В доме и без того работы хватает. И вам легче, и я дармоедкой себя чувствовать не буду.

— Да какая ж ты дармоедка! — возмутилась я.

— Опять же, хоть босовиков таких навяжу, как ты показала, пока с Петькой лясы точу, — не унималась Марья. — Будет хоть дело.

— Обещаешь? Руку еще дней десять беречь придется, — окончательно сдалась я.

— Да я уже поняла, что ты слова на ветер бросать перестала. Ежели что сказала делать, значит, надо делать, а то хуже будет. Будто маменька твоя покойная с того света тебя вразумила.

Не маменька, но с того света, это точно.

— Раз говоришь поберечься, значит, буду, — продолжала нянька. — Хоть и дивно это — мужичке беречься, когда барыня сама то стирает, то топором машет.

— А мы никому не скажем, — улыбнулась я. — И Дуня не проболтается, верно?

Я обернулась к ней и обнаружила, что та вместо того, чтобы улыбаться, сидит грустная.

— Устала? — спросила я.

Судя по синякам под глазами, углубившимся в свете свечей, девушка действительно решила по ночам плести корзинки, чтобы помочь матери.

Она встряхнулась, подскочила с лавки.

— Нет, что вы, Настасья Пална! Только когда Марья поздоровеет, вы меня прогоните?

Ах вот в чем дело! Даже те невеликие деньги, которые нянька ей обещала, похоже, для небогатой Дуниной семьи — подмога. Нанимали девушку на время, поправится нянька, и ни работы, ни денег не станет.

За прошедшие дни я успела все как следует обдумать. Горничная, чтобы помогать одеваться, мне точно не нужна, но домашние дела никогда не переделаешь, про сад и говорить нечего. Это же не родительский огород, где я копалась в свое удовольствие, здесь как потопаешь, так и полопаешь. Работы у меня нет и не предвидится: даже если бы я решилась сдать экзамены, чтобы подтвердить диплом, ничего не выйдет, слишком другие у меня представления о медицине. Значит, что вырастет, то и есть буду, сколько излишков смогу продать, на то и жить придется. Дом содержать, налоги платить, и не только навозом. Дуня послушная, любознательная и сообразительная, быстро учится.

— Не волнуйся, работы хватит, — успокоила я ее. — Марья домом будет заниматься, как привыкла, а мы с тобой — садом.

Тем более, судя по тому, что я видела, о саде нянька особо и не заботилась. То ли сил не хватало, то ли не считала нужным: огородик вскопала, а яблони и вишни сами вырастут.

Дуня повеселела, а я добавила:

— А теперь посуду помой и спать иди.

— Я помою, — сказала Марья. — Соскучилась по работе. Идите себе.

Спорить я не стала. Вернулась в комнату — там было тепло и уютно, не сравнить с первыми днями. В окно светила яркая луна. Надо завтра шторы достать и повесить.

Мотя, проскользнувший в дверь вместе со мной, вспрыгнул на подоконник, начал умываться. Я подошла погладить его и замерла, ошарашенная.

Краска на подоконнике выровнялась, точно и не было на нем облупившихся чешуек. Исчезли заделанные замазкой щели в рамах. И только полосы ткани, проклеивавшие окно по периметру, давали понять, что я не сошла с ума.

— Марья! — закричала я.

Нянька вбежала, отдуваясь.

— Как ты меня напугала, касаточка! Чего шумишь?