— Васька, говори как на духу: ты чего, зашился?

Я отчаянно мотнул головой.

— Я что, похож на придурка?

— Тогда в чем дело, сынок? Что там у тебя стряслось? — по-отечески наседал Колян.

— А я почем знаю! — истерически завопил я. — Оно как-то само получается.

Колян нахмурился.

— Ты погоди, Василь Петрович, не ерепенься. Дело-то, чую, серьезное. Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал?

— Н… не знаю, — всхлипнул я, сникнув душой и телом. — Вроде бы не завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно околдовал меня кто-то, порчу навел…

— И давно это с тобой?

Я обалдело уставился на бригадира… и промолчал. Откуда ж мне знать, когда это началось! Прямо напасть какая-то, бляха-муха!

Взгляд бригадира потяжелел, посуровел.

— Хреново дело твое, Василь Петрович, нутром чую, хреново. Ты хоть сам-то понимаешь, что от коллектива отрываешься, а? Осознаешь, так сказать, как засасывает тебя в бездну твой паршивенький индивидуализм? Подумай, как жить-то дальше будешь, Василий?

Я готов был разрыдаться.

— Колян, не береди рану, и без тебя тошно, — взмолился я. — Это сильнее меня, клянусь Славой КПСС! Словно обухом кто по голове хватил… — И тут меня осенило. — Постой-ка, Коляныч! А ведь и правда, это ж после моей травмы началось, после той контузии на стадионе! Что-то, видать, у меня в башке сломалось, разладилось, вот шестеренки какие-то теперь и не совпадают, вразнобой крутятся.

Взгляд бригадира стал мягче, сочувственнее.

— Дело говоришь, Василь Петрович, — кивнул он. — Видать, так оно натурально и было. Вот и выходит, что лечить тебя надобно, срочно и безотлагательно. Этим-то мы сейчас как раз и займемся. На самотек такой случай пускать мы просто не имеем права. А если нужно будет — возьмем на поруки. Друга-товарища в беде не бросим, всем коллективом биться за тебя станем.

Я как-то засомневался.

— Думаешь, стоит?

Колян сурово посмотрел на меня.

— Ты эти пораженческие настроения брось, понял? Да ты не дрейфь, Василь Петрович, вытащим мы тебя из этой трясины, поднатужимся, поднавалимся всем миром — глядишь, мозги-то и вправим. Снова человеком станешь, полноценным и полноправным членом коллектива. Не хрена тебе в отщепенцах да в идиотах ходить, как вот этот вот, — и он кивком указал на Саддама Хусейна, нависшего над прошлогодней газетой. Бедолага жадно жрал ее глазами и урчал от удовольствия, словно блудливый мартовский кот, налакавшийся валерьянки.

Я вдруг похолодел. Вот, значит, какая участь мне уготовлена! Стать дебилом-трезвенником, эдаким тихим бессловесным идиотиком, слюнявым дистрофиком с куском протухшего мяса в черепке вместо мозгов! Ну уж нет, мужики, такой расклад меня никак не устраивает. Не хватало мне еще с катушек съехать на почве трезвого образа жизни!

— Коля, друг, вытаскивай меня из этого дерьма! — заорал я благим матом. — Спасай! Готов на любое лечение! Только не допусти, чтоб друг твой и лучший работник в идиотизм и младенчество впал!

— Не допущу, Васька, последней сволочью и скотиной буду, если не помогу такому корешу, как ты. Хватит нам в цехе и одного юродивого. А теперь слушай и мотай на ус. Вот тебе адресок, — он что-то чирканул на клочке газеты, — собирай манатки и езжай, прямо сейчас. Расскажешь этому человеку все без утайки, он в своем деле профи. Усвоил?

Я с готовностью кивнул и скользнул взглядом по записке.

— Это что же, — засомневался я, бегло прочитав каракули бригадира, — ты меня в Люблино, в тринадцатую психушку спроваживаешь?

— В нее самую, Василь Петрович. Ну чего ты скосорылился, а? Сковородкин — человек свой и в душу нашего брата трудяги вхож все равно как к себе домой. Да и как врач-психиатр он не чета другим. Умнейший мужик, спец по алкашам и симулянтам, а опыт у него такой, что на десяток докторских диссертаций хватит. Скажешь, что от меня, и все будет о'кей.

— Ладно, сгоняю к твоему профи, — буркнул я. — Хотя, честно говоря, по психушкам таскаться особой охоты не имею.

— А жить вечным трезвенником охота есть? — ударил меня Колян ниже пояса.

Более убедительного довода Колян, конечно же, придумать не мог. А потому я тут же сорвался и помчался к этому психиатрическому гению, даром, что переться пришлось через весь город.

Сковородкин, этот кругленький, очкасто-плюгавенький, суетливо-юркий мужичок лет сорока пяти, эдакий живчик алкашно-шизоидного вида, как-то сразу мне не понравился. Принял меня радушно, я бы даже сказал — по-приятельски. Все ладошки свои потные потирал да слюни пускал от восторга. Выслушав мою историю, тут же вынул из-под стола початую бутыль со спиртом и предложил составить ему компанию. Я набычился и заявил, что издеваться над своей персоной не позволю никому, даже светилу отечественной медицины. На что он радостно закивал: ничего, мол, подобного и в мыслях не имел, а выпить предложил от чистого сердца, для создания дружеской и непринужденной атмосферы. Ладно, говорю, хрен с тобой, козел плешивый, создавай свою атмосферу, но только в одиночку, так как пить я все равно не стану. И не стал, вот ведь какая зараза! Он игриво так дернул кругленьким своим плечиком, расчетливым движением плеснул в стакан чистейшего, как слеза, спиртяги — и хряпнул его залпом, даже не передернувшись. Молоток, отметил я про себя, питью обучен.