Прикрыв глаза и расслабившись, Семенов вспомнил о том, как приехал когда-то на побывку к родителям и на редкость удачно и своевременно заболел: не случись того приступа аппендицита, так бы и не познакомился с Барминым и вместо Саши был бы сейчас на Востоке кто-то другой. А нужен был именно Саша, и никакой замены ему Семенов не видел. Удачно…

Поймал себя на том, что засыпает, встряхнулся и зябко повел плечами. Правильно сказал Амундсен: единственное, к чему нельзя привыкнуть, — это холод. Ничего, скоро согреемся.

Пока механики монтировали на крышке цилиндров стойки коромысел, форсунки и другие детали, Бармин прочистил авиационную подогревальную лампу. С ее помощью натаяли воды в баках и перелили в емкость, потом проветрили помещение, подтащили оба аккумулятора для стартерного запуска, и Дугин подключил их к клеммам стартера.

— Все проверил? — спросил Семенов.

— Кажись, все, Николаич, можно запускать.

— Ничего не забыли?

Дугин развел руками.

Ощущая сильное волнение, Семенов покосился на товарищей, столпившихся у дизеля. Все замерли, неотрывно глядя на кнопку стартера.

— Давай, что ли, — хрипло сказал Филатов.

Дугин посмотрел на Семенова и вдавил большой палец в кнопку.

— Да запускай же! — прикрикнул Семенов.

Дугин опустил и снова нажал на кнопку, потом еще и еще.

Стартер не работал.

Стоковый ветер с купола свирепствовал третьи сутки. В дома, которые еще со времен Первой экспедиции занесло многометровой толщей снега, свист пурги не доходил, там было тихо и спокойно, лишь неизбежные, три-четыре раза в день вылазки в кают-компанию заставляли обитателей Мирного проклинать опостылевший стоковый ветер. Впрочем, двадцать пять метров в Мирном — это еще не пурга: далеко ходить никому не нужно (разве что за мясом на холодный склад, что на седьмом километре, там есть аварийный запас), метеоплощадка, аэрология и прочая наука — под рукой, и если соблюдать элементарные требования техники безопасности, такая пурга особых хлопот не доставляет. Ну расчищать двери, выходы из тамбуров нужно, радиозонды с удвоенной осторожностью запускать и к барьеру близко не подходить, чтобы не свалиться в море. Другое дело, если задует по-настоящему, метров на сорок — пятьдесят в секунду; здесь уже всякие шутки в сторону, в двух шагах от дома можно погибнуть. Когда на станцию обрушивались такие ураганы, жизнь замирала. Люди выходили на свежий воздух при крайней необходимости и только в связке, передвигались, держась за леера и по прибытии на место немедленно докладывались дежурному. Многого недосчитывались в Мирном после такого разгула стихии. Ветром опрокидывало столбы электропередачи, гнуло антенны, уносило за тридевять земель все, что плохо лежало, а однажды ураган, переваливший за двести километров в час, сорвал с мертвяков самолет «ИЛ-12» и утопил в море его обломки.

Хуже всех в непогоду летчикам. Они вообще по натуре народ деятельный и нетерпеливый, на земле работа для них не работа, по-настоящему полноценность свою они ощущают лишь в воздухе и потому острее, чем люди других профессий, переживают унизительную зависимость от погоды. Особенно полярные летчики, для которых нормальные метеорологические условия — редкое и счастливое исключение. Жесткие наставления и инструкции связывают полярных летчиков по рукам и по ногам настолько, что, если захочешь летать по правилам, будешь почти всегда сидеть на земле. Нигде так природа не сопротивляется авиации, как в высоких широтах. Можно взлететь — на трассе непогода; видимость «миллион на миллион» — в месте назначения низовая пурга; погода лучше не придумаешь — не проходят короткие радиоволны, и нарушается работа компасов, а на ориентиры в полярной пустыне не очень-то надейся; все и везде идеально — так самолет обледенел… Хочешь летать в высоких широтах — готовься к тому, что каждый день будешь рисковать, нарушать инструкции. А не нравится такая перспектива — летай над Большой землей. Тоже будут любимые летчиками острые ощущения, но в пределах установленных правил…

Не узнав на радиостанции ничего нового, Белов, держась к ветру спиной, пошел на Комсомольскую сопку и по железной лесенке забрался на смотровую площадку, образованную верхом огромной цистерны.

Мирный замело по самые тамбуры; когда стихали порывы ветра, можно было увидеть лишь силуэты нескольких домиков, защищенных от пурги складками местности. Снежным одеялом покрылись скалы островов, оторвало от берега и унесло в море припайный лед, сторожевыми башнями возвышались айсберги, давным-давно севшие на мель и ставшие неотъемлемой частью здешнего пейзажа. Через месяц-полтора, подумал Белов, многое переменится: могучий лед снова скует море Дейвиса, на свежий припай придут тысячи императорских пингвинов, и понемногу наступят сумерки, переходящие в долгую полярную ночь.

Припай! Был бы он сейчас, многокилометровый железобетонный припай, — никаких проблем, поднялся бы с него в два счета. Ледяной барьер — естественная и лучшая защита от стокового ветра, разогнался бы вдоль берега…

Белов знал одно: раз Семенов молчит — ему плохо. Рация здесь ни при чем; если даже вышла из строя — на Востоке есть запасной передатчик. А вот если что с дизелями — дело швах, без тепла долго не продержаться…

Остро ощутив свою беспомощность, Белов неожиданно вспомнил, как безусым мальчишкой, только что закончившим летную школу, напросился выручать друга. Было это в сорок третьем, возле Геленджика. Петьку Кольцова подбили в воздушном бою, и ребята видели, как он выбросился с парашютом на ничейную землю — Белов полетел к нему на «ПО-2», и вдруг — «мессер». Немец обрадовался — уж очень добыча легкая, беззащитный «кукурузник», деваться ему некуда — и рукой провел по горлу: сейчас, мол, будет тебе «чик-чик». Было очень обидно погибать без всякой драки; Белов вытащил пистолет и для очистки совести пульнул по веселому немцу. Попал! Одним-единственным выстрелом сбил «мессера» — в первом боевом вылете. И спас изумленного такой развязкой, безмерно счастливого Петьку. А вернулся на аэродром — комполка Савельев, Герой Советского Союза и замечательный ас, вызвал гордого своей удачей мальчишку из строя и стал ругать его на чем свет стоит. Белов стоял навытяжку, обливаясь потом и с недоумением слушая ругань: может, спутал командир? А тот перевел дух и закончил: «Ну, что мне с тобой делать? Отлупить, в обоз перевести или наградить?» «Наградить!» — со смехом подсказали товарищи. Оказывается, ритуал был такой в савельевском полку…

— Белов тогда на ледовую разведку летал, а Мишка у него бортмехаником. Самолет на корабле, выход в море все откладывается, и Мишка отправился на берег культурно отдохнуть. Малость перебрал, в каюту идти побоялся и лег спать в шлюпке. Проснулся — на одной ноге есть ботинок, а на другой нет, потерял по дороге. Разозлился, выкинул его в море, надел резиновые сапоги и пошел покупать новую обувку. Только ступил на берег — видит, торчит из грязи потерянный ботинок. Вытащил его, обложил задушевными словами и швырнул в набежавшую волну. Возвращается на корабль с обновой, а один матрос говорит: «Миш, не твой ботинок? В море плавал, выловили». Мишка сердечно поблагодарил, взял ботинок и с такой силой запустил его в море, что чуть сам за ним не вылетел… Старик идет, братва!

Стряхивая с себя снег, в комнату вошел Белов. Хмуро обвел взглядом лежащих на койках товарищей.

— Дым коромыслом, посуда не вымыта… Кто дежурный?

— Желудев! — выкрикнул кто-то под общий смех.

Белов жестом успокоил возмущенного штурмана, усмехнулся и сел за стол. Шутка имела старое происхождение. Несколько лет назад Желудев, яростный борец за чистоту и самый аккуратный человек в отряде, попал в нелепое положение. В Амдерме бушевала пурга, и летчики изнывали от скуки в гостинице. В переполненном номере было накурено, на полу валялись окурки, постели разбросаны. И тут в гости к экипажам заявился сам начальник полярной авиации. Вошел, округлил глаза.