Вскоре он снял лыжи, поставил у дерева и пошел пешком.

Земля, совершенно свободная от снега, мягко пружинила под ногами. Запах? Он чувствовал его. Тонкий, едва уловимый запах клейких почек, еще не раскрывшихся, но готовых выпустить в мир первую зелень.

Сумерки потускнели, выцвели, давая стечь чернилам ночи в землю.

Он вышел на пригорок.

Перед ним лежал луг, в утренних сумерках над травой плыл туман, за лугом горел огонек.

Желтый свет в окошке.

Ты бежишь. Сбивая дыхание, путаясь в собственных ногах, хватая ртом воздух. Туда, где горит свеча, поставленная на окно. Туда, где тебя ждут, не спят всю ночь, смотрят в темноту, надеются, что ты дойдешь, не заблудишься в лесу.

И в горле стоит комок, не давая закричать.

Всё ближе и ближе дом. Ты пугаешься, когда свеча потухает. Не ждут? Забыли? Отчаялись?

Нет! Нет!

Светом окантован контур двери. Никто не забыл, тебя встречают!

Ты подбегаешь к дому. Над крышей сияет Южный Крест.

Дверь открывается.

“Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь...” Псалом 22-4

Фёкла Центавра

Тётку Фёклу считали сумасшедшей. Не опасной психованной, а просто дурочкой. Жила она в последнем доме на нашей улице, держала кур и несколько коз, с соседями практически не общалась. Я иногда её видел — зайдёт к моей бабке, чаю выпьет, помолчит и уйдёт. По весне, рассказывали, у неё обострение: перед самым рассветом бродит по улице, стонет во весь голос, а в синих глазах такая тоска стоит неземная, что даже подходить страшно.

В тот год, я с начала зимы у бабки моей жил. Вроде как в гости приехал и задержался. Если честно — то прятался я от “деловых партнёров”. Время было нехорошее, на самом излёте девяностых, тогда из-за мелкого долга и закопать могли. Потом, конечно, выкрутился, расплатился и с бизнесом завязал. Но тот год безвылазно сидел в деревне у бабки. Перечитал всё, что было у неё в шкафу, даже переписку Ленина с Каутским. Дров на три года вперёд напилил. У сарая стену поправил. И всё равно от скуки на стенку лез.

— Сходи к Фёкле, — как-то мне бабка после завтрака говорит, — помоги, чем сможешь. Ей без мужской руки-то тяжело жить.

Я сначала отказывался: не люблю сумасшедших.

— Сходи, — настаивала бабка, — родственница всё-таки. Троюродная сестра тебе будет. Не бойся, кидаться не будет, тихая она.

Ладно, думаю, схожу. Всё равно делать нечего.

Зашёл во двор, эй, говорю, есть кто живой? Не отзывается никто, только занавески на окне дрогнули. Присел на скамеечку, закурил, греюсь себе на солнышке.

— Чего припёрся?

Фёкла на крыльцо вышла и смотрит на меня. Вроде сердито, но без злости.

— Да по-соседски зашёл, может, помочь надо.

— Баба Маша прислала? — Фёкла щурилась от яркого света, совершенно непохожая на сумасшедшую в этот момент, — Ну, дров можешь нарубить, если пришёл.

Повернулась и в дом ушла. Ну и ладно! Взялся за топор, помахал им в охотку — люблю я это дело, если никто над душой не стоит.

— Чай будешь?

Фёкла подошла совершенно беззвучно. Хмурилась, смотрела на меня исподлобья, теребила пальцами край куртки.

— А если буду?

— Пойдём тогда, хватит уже.

Молча напоила меня чаем с крыжовниковым вареньем. А я всё по сторонам смотрел: дома у неё чисто, уютно. И что удивительно, на стенах фотографии из журналов. Только не море, не цветы, а всё больше звёзды, галактики, туманности всякие.

— Чё смотришь? Всегда мне это дело нравилось, даже в школе по астрономии пятёрка была.

Я пожал плечами — мне вот самолёты нравятся, хотя и пролетел с поступлением в лётное. Ну троечник я был, что с меня взять.

— В субботу зайди, — вдруг сказала Фёкла, — курицу зарубить хочу, а у самой рука не поднимается. Поможешь?

— Ага.

Так и пошло. Я к ней заскакивал, помогал чем мог. Она меня чаем поила, всегда с крыжовниковым вареньем. Люблю, говорит, его. Ну и разговаривали: она о звёздах, я о самолётах.

В начале апреля выбрался я в город. По-тихому, стараясь не попадаться на глаза знакомым. Сделал кое-что, и быстренько назад. Только не удержался, зашёл к школьному дружку, Витальке Смолянинову, и выпросил у него старый телескоп. Советский ещё, на стойке со ржавыми разводами. Он покочевряжился, мол отцовский, но отдал — всё равно на балконе только место занимал.

Как я его тащил отдельная история. Тяжелённый деревянный ящик, килограмм тридцать. В электричку запихивался, так меня чуть не убили. Менты на вокзале прикопались: что везёшь, куда, а открой. Когда телескоп увидели, ржать стали.

Но всё это окупилось, когда я его Фёкле приволок. Она аж разрыдалась, когда увидела. Обняла телескоп и сидит, гладит как котёнка. Я не стал смотреть — ушёл домой и улыбался всё дорогу.

Май уже наступил. Проснулся я как-то рано, до рассвета. Вышел во двор, стою, курю. Слышу — вроде стонет кто-то. Жалобно так, с надрывом. Выглянул за калитку, а там Фёкла. Идёт по улице, расхристанная, глаза шальные. Как пьяная шатается и мычит невнятно.