Шрифт:
– Вернешься к своим – будет у тебя память об Ате!
И снова такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:
– Сказано же было: если дождешься, только тебя своей женой назову. Да похоже, долго ждать придется. Сама небось не вытерпишь.
(Да,все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:
– Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу. Будешь ждать?
И она радостно ответила:
– Буду!
Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь… Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно, зачем ей мальчишка, который и мужчиной-то станет невесть когда? А тут… Молодые сыновья Волка вернутся – вот тебе и женихи. Любого выбирай, хоть того же Йорра…)
5
Вот и настал этот день. Нагу стоял в толпе общинников, возбужденно высматривающих новых мужчин-охотников, сыновей Волка. Как и подобает ему, чужаку-мальчишке, – среди малышей. Подальше от Аты…
– Идут! Идут! Идут!
Самые маленькие сорвались с места; крича и приплясывая, бегут туда, к тропе, на которой показалась долгожданная процессия: вождь, колдун в полном своем облачении, а за ними – они, заново рожденные, впервые надевшие мужские одежды, сжимающие в руках мужское оружие. Чуть поодаль – их старшие братья, тоже торжественные, тоже в парадных одеяниях.
Нагу забыл обо всем. Он изо всех сил всматривался в своих приятелей. Да, они, идущие следом за вождем и колдуном, – другие, незнакомые. И дело не только в парадных, взрослых одеждах, – их лица иные: взрослые, мужские лица. Вот его друг, которого когда-то звали Йорром, подходит к своей матери.
– Как твое имя, мой сын?
– Мое имя А-Туук!
Бывший друг. Теперь их дружба может возобновиться, лишь когда он, Нагу, станет мужчиной. Или не возобновиться, – это будет уже совсем иная жизнь… Здесь, у детей Волка, на их Празднестве Возвращения, многое по-другому, не так, как у них, детей Тигрольва. Но это неизменно: вернувшиеся рождены заново. Они не те, что были.
Нагу стал осторожно выбираться из толпы. Он здесь чужой. Подальше, подальше…
Он забежал в тот самый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»… О чем?
Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть. Он-то – не мужчина. Мальчишка…
– Нагу! Вот ты где. Ну, перестань. Ты же не маленький.
Ата. Такой мягкий, такой добрый голос. И руки – ласковые, успокаивающие… Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз – только пустота и отчаяние… Но его слез она не увидит.
– Да что с тобой? Все хорошо, и у тебя все будет хорошо…
(Нужно ответить. Но как поднять голову? Заметит…)
– Ата. – Он говорит отрывисто, не отнимая лица от ее колен. – Я… мальчишка… долго еще… ты… семья нужна… не будешь ждать… мальчишку…
– Глупый! Глупый! – Она то ли смеется, то ли плачет, а может быть, и то и другое вместе. – «Мальчишка»? Ты сейчас – как мальчишка, да… Только всякий ли охотник сделает то, что сделал ты?«Небуду ждать!» Ну что мне еще сделать, что? Глупый, глупый ты мой…
Его тянут куда-то вверх, знакомые, нежные, сильные руки укладывают его голову так, что щека прижимается к ее груди и чувствует сквозь тонкую замшу напрягшийся сосок, и ее сердце стучит прямо в левое ухо, а другое ухо щекочут мягкие губы и шепчут, шепчут…
Не отпуская своего пленника, Ата откидывается навзничь, ее левая рука на мгновение соскальзывает с его плеч, чтобы вынуть из ворота рубахи костяную заколку, – и вот уже нет даже тонкой преграды между его пылающим лицом и нежной, отзывчивой грудью его Аты…
Они лежат, нагие, в дрожащей, пронизанной солнцем тени; трава и ветерок ласкают их разгоряченные тела. Ата, покорная, доверчивая, прильнула к его правому боку; ее голова на его плече. Нагу гладит ее длинные, густые волосы; ладонь ощущает сквозь них острые лопатки, пробегает по позвоночнику… Ата скользит вдоль его тела, ее губы прижимаются к зажившей ране, затем она вновь устраивается на его плече.
– Не будешь больше мучить себя? И меня обижать не будешь?
Она смотрит снизу вверх и улыбается. Нагу молча качает головой. Он не может говорить. Он слишком счастлив.