С Лайзой мы женаты два года, так что и в этом смысле у меня – у нас – все впереди. Носки – это, конечно, чепуха по сравнению с тем, как теплеет у меня на душе, стоит мне подумать: я счастливец, потому что Лайза согласилась стать моей женой. Надеюсь, она испытывает такие же чувства – или хотя бы похожие. О чувствах мы с ней не говорим. Только один раз она призналась: увидев меня впервые, она сразу поняла, что хочет за меня замуж. Вы бы видели, как светились в этот момент ее карие глаза…

Но я отвлекся. Перехожу к тому, почему я, вместо того чтобы вести любимую жену на прогулку, нахожусь сейчас в поезде Лондон – Уортинг. Причина этому – Бенедикт Пакстон, двоюродный брат моего деда, о существовании которого еще год назад я не подозревал. Этот самый Бенедикт (я буду так называть его для краткости, да он и сам так представился) никогда не был женат и почти всю жизнь прожил один в собственном доме в Уортинге, на берегу моря. Достигнув преклонного возраста, он вознамерился передать дом в наследство одному из своих внучатых племянников, но только при условии, что он должен носить фамилию Пакстон и принадлежать к мужскому полу. Он разыскал их – нас – всех и всем направил одинаковые письма с приглашением его навестить. Согласно составленному им четкому расписанию получалось, что каждое воскресенье один из нас посещал Уортинг. Тут нужно вспомнить, что семьи в прошлом веке были, как правило, многодетными: так, мой прадед Джозеф Пакстон, родившийся в 1803-м году, был в своей семье седьмым сыном; помимо братьев, у него были еще три сестры, а сам он имел восемь детей 2 . Так что вы можете себе представить, сколько Пакстонов мужского пола моего поколения разбросано по стране в настоящее время. А если не можете, то я назову вам точную цифру: нас пятьдесят восемь. Я нахожусь примерно в середине Бенедиктова списка, и моя очередь наступала через неделю, но, как вы уже поняли, мой брат Джордж нарушил график.

Я коренной лондонец, и меня никогда не прельщала возможность поселиться где-то вдали от этого огромного бурлящего города, пусть даже со всеми прелестями жизни на морском побережье. Приближаясь к Уортингу, я твердо решаю, что моя единственная цель – уважить одинокого старика, и что я ни в коем случае не буду лебезить, стараясь ему понравиться. Что касается самого старика, то каждый, кто уже у него побывал, старался по мере возможности донести до остальных свои впечатления о его личности. Диапазон этих характеристик широк – от «забавного старикана» до «совершенно невозможного старого зануды».

Вот, наконец, и Уортинг. Я выхожу из здания вокзала, беру кэб, называю адрес. По дороге я невольно отмечаю, что город активно развивается и, судя по выстроившимся вдоль набережной гостиницам, уже превратился в модный курорт.

Парадная часть Уортинга заканчивается, и по сторонам улицы лепятся друг к другу разномастные дома и домишки. Скоро кончаются и они. Мы движемся по грунтовой дороге; с правой стороны от меня тянется поросший кустарником пустырь, а слева плещутся морские волны, набегая на безлюдный пляж, шурша мелкой галькой и перекатывая обрывки водорослей.

Кэб останавливается, я расплачиваюсь и выхожу. Я вижу перед собой невысокий свежевыкрашенный зеленый штакетник, за ним – маленький ухоженный садик, где соседствуют «культурные» и дикие цветы; крохотный газон, явно постриженный совсем недавно; выложенные битым кирпичом дорожки; кормушка для птиц на шесте; деревянная скамейка у живой изгороди под раскидистым старым вязом. Сбоку от участка к морю спускается деревянный настил, оканчивающийся мостками; на воде покачивается привязанная к столбу лодка. Я замираю, разглядывая дом. Он двухэтажный, с соломенной крышей, которая плавно изгибается согласно его уступам. Выбеленные шершавые стены, каминные трубы из темного кирпича, ярко-зеленые оконные переплеты. По обеим сторонам деревянной входной двери, тоже ярко-зеленой, высажены кусты плетистой розы – алой и белой. Побеги тянутся по стене вверх и стремятся навстречу друг другу, обвиваясь вокруг фонаря, а цветки мирно перемешиваются над фрамугой с разноцветным стеклом.

У меня вдруг возникает мысль, даже не мысль, а ощущение: я хочу здесь жить. Я выгоняю из головы этого непрошеного гостя и решительно стучу начищенным до блеска медным дверным молотком. Через пару минут дверь распахивается, и я вижу Бенедикта.

Я удивлен. Я знаю, что ему восемьдесят шесть лет. Он сильно пожилой и совершенно седой, но никак не старик, а мужчина – крепкий, загорелый, с прямой спиной и сильными руками. Во мне шесть футов и два дюйма; мы оба стоим на крыльце, и наши глаза находятся на одном уровне. Некоторое время мы молча изучаем друг друга, а потом он спрашивает:

– Ты Джордж?

– Нет, я Генри, – говорю я.

Я коротко объясняю, почему я заменил брата, и любезно предлагаю:

– Вы можете звать меня Джорджем, если хотите.

– Джордж ты или Генри, у меня к тебе есть дело, – решительно заявляет Бенедикт: – вытащи-ка лодку на берег. Не годится оставлять ее на воде на ночь. Здесь, знаешь ли, случаются приливы. А я пока поставлю чайник.

С этим словами он удаляется внутрь дома, оставляя дверь открытой. Я пожимаю плечами, снимаю пиджак и кладу его на ступеньку вместе с бумажным пакетом, что мне всучила Лайза.

Я спускаюсь к мосткам, снимаю ботинки, носки и закатываю рукава. В этом месте берег песчаный, и ступать по нему босиком – наслаждение. Я не сомневаюсь, что Бенедикт следит за мной из окна. Что ж, пусть. В университете я был членом лодочного клуба, так что с поставленной задачей я справляюсь без особого труда. Я усмехаюсь при мысли: а не являются ли стриженый газон, блестящий дверной молоток и прочее плодами трудов моих предшественников? Впрочем, не вижу ничего плохого в том, что старый человек решил таким вот нетривиальным способом привести в порядок свое хозяйство.

Вернувшись, я восстанавливаю свой внешний вид и, расценивая отрытую дверь как знак входить без приглашения, подхватываю пакет и вступаю внутрь.

Миновав прихожую, я оказываюсь в гостиной; потолок здесь низкий, но это почему-то не вызывает дискомфорта, даже при моем росте. Комната обставлена добротной резной мебелью, которой на вид не меньше пятидесяти лет. На столе уже стоят две большие фаянсовые чашки, примерно такого же качества и возраста, как и мебель, и бульотка с кипятком. Из угощения – сэндвичи с сыром и ветчиной, масло, неясного происхождения джем и тарелка с разными видами печенья (внучатые племянники приглашаются только на чай). Я вытаскиваю из пакета бисквиты и выкладываю их поверх печенья. Слышно, как Бенедикт гремит на кухне чайником. От нечего делать я подхожу к камину, где на полке выставлены старинный канделябр, индийские безделушки, индийский же расписной кувшин. Две фотокарточки в витых деревянных рамках – старые, бумага уже пожелтела. На одном снимке запечатлен мужчина лет сорока с умным волевым лицом. А на другом… я. То есть, конечно, не я – я никогда не носил военную форму. И все же это я.