Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда Амирхан Даутович уже не был областным прокурором, а работал там же в прокуратуре, в следственном отделе, но уже на небольшой должности, ниже той, с которой некогда начинал в этих стенах, попадались ему дела так называемых «коллекционеров». А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что ещё десять лет назад даже понятия такого – «частная коллекция» – в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужило собрание керамики его жены, хотя областная печать не раз писала о выставке в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные: они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом коллекций считалась их материальная стоимость, и «коллекционерами» чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путём деньги в антиквариат, который, по их твёрдому убеждению, дорожал день ото дня.

Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки – разумеется, только золотые; правда, один из «знатоков» презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его «коллекции» московские эксперты отобрали для музея четыре неизвестных ранее работы Фаберже. Поразила прокурора ещё одна разновидность «коллекционеров», едва ли известная даже искусствоведам: у них в области наравне с золотом «коллекционировали» жемчуг, но эти, не в пример собирателям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, поболее искусствоведов. Амирхан Даутович благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, иранский и иракский; владей он сколько-нибудь пером, думал он, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, – наверное, это был бы детектив из детективов, настоящий бестселлер. Вот с такими «коллекционерами» приходилось иметь дело Амирхану Даутовичу, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему: вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя ни один из них не мог сказать ничего вразумительного о художественной ценности своего собрания.

Последняя экспозиция, за полгода до смерти Ларисы, наверное, была наиболее ценной – в тот раз Лариса выставляла в Цюрихе только керамику начала века. Неожиданно для себя она отыскала в архивах Ферганской долины документы, свидетельствующие о том, что в русском поселении Горчакове в 1898 году были открыты по приказу генерала Скобелева две керамические мастерские, где работали местные умельцы. Мастерские просуществовали шестнадцать лет, вплоть до начала первой мировой войны. Лариса затратила долгие месяцы, пытаясь найти среди долгожителей хотя бы одного человека, работавшего там, но безуспешно. Однако керамики из этих мастерских сохранилось достаточно, изделия надолго пережили своих безымянных творцов. Кроме серийной продукции – ляганов, чайников, пиал, – наверное, предназначавшейся для солдат, расквартированных в долине, выпускались в мастерской и особые партии дорогой посуды – видимо, для дома губернатора, для офицерского собрания и даже для наместника, великого князя Михаила Алексеевича. Вот эта керамика, сделанная на заказ, представляла интерес, особенно та, что имела формы и пропорции, традиционные для Востока, отличаясь притом неожиданной росписью и цветовой гаммой.

Этой восточной керамике, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане, был посвящён альбом, изданный в Швейцарии.

Именно в этом альбоме были запечатлены два экспоната, которые принесли в дальнейшем прокурору большие неприятности. Сняты они были в доме на Лахути. Низкий стол покрывала крупная, хорошо выделанная волчья шкура. Плотный мех гиссарского волка вряд ли напоминал бы о грозном хищнике, если б не старинное кремнёвое ружьё тут же. Кто бы мог подумать тогда, что волчья шкура да кремнёвое ружьё для фона – символы грядущих бед!

Амирхан Даутович хорошо помнил то воскресное утро в середине апреля. В саду у них уже буйно цвела сирень, и газоны, ещё ни разу не стриженные с осени, скорее походили на лесные лужайки. Кое-где в углах двора ещё цвели подснежники и одинокие тюльпаны, а в тени деревьев – голубые крокусы. Зима выдалась снежная, холодная, долгая и продержалась до середины февраля

– редкость для здешних мест. И оттого приход весны в том году воспринимался острее обычного. Пьянил воздух, пьянили запахи согревающейся земли, тонкий аромат молодой зелени и цветов. В тот день, впервые весной, они собирались завтракать на открытой веранде. Амирхан Даутович выносил стулья из дома, когда у зеленой калитки раздался звонок. Лариса хлопотала у плиты, а Амирхан Даутович пошёл открывать.

У калитки стоял хорошо одетый человек в велюровой шляпе, а чуть поодаль – светлая служебная «Волга» с областным номером. Шофёр, выйдя из кабины, протирал и без того сверкающий капот – наверное, хозяин был большой аккуратист. Незнакомец поздоровался, назвав прокурора по имени-отчеству, а на приглашение войти отказался, объяснил, что очень спешит. Сказал, что коллеги Амирхана Даутовича из районной прокуратуру передали два керамических сосуда, и он с удовольствием выполняет их поручение, тем более что наслышан о деятельности жены хозяина и желает ей всяческих успехов. И добавил ещё несколько слов о том, как важно пропагандировать искусство края в стране и тем более за рубежом. Держался гость с достоинством, говорил вполне искренне, без подобострастия, нередкого в этих краях. Не успел он закончить последнюю фразу, как шофёр, оказавшийся тут как тут, подал хозяину машины, предварительно сняв обёрточную бумагу, один из сосудов, а тот, оглядев подарок ещё раз, как бы убеждаясь, что довёз в целости и сохранности, передал прокурору.

Амирхан Даутович, слушая приезжего из района, так и не назвавшего себя, подумал было, что тут очередной китайский фарфор, но он ошибся. Сосуд оказался действительно керамическим, удивительной сохранности, и если бы прокурор не знал состояния нынешней керамики в крае, мог бы даже подумать, что это работа последних десяти – пятнадцати лет. Только увидев его вблизи, можно было понять, что изделие давнее, очень давнее. Хозяин дома, взяв сосуд в руки и машинально отметив, что он тяжеловат для традиционной керамики, не благодарил, но и не возвращал, хотя шевельнулось в нем какое-то сомнение: слишком хорош был сосуд, чтобы принять его в подарок. И тут у калитки появилась Лариса. Увидев сосуд, она потеряла дар речи, даже забыла поздороваться с гостями, однако сразу же опомнилась и пригласила их в дом: её восхищение и радость были столь явны и неподдельны, что приезжий тут же отметил весело:

– Вот и хорошо, кажется, мы угодили хозяйке.

И в это время шофёр принёс второй сосуд и тут же передал в руки ошарашенной Ларисе. Так и стояли они у калитки, муж и жена, держа в руках по сосуду.

Такой радостной Амирхан Даутович видел жену нечасто, и мысль о том, чтобы не принять, вернуть подарок, как заворачивал он китайский фарфор, появилась и тут же пропала. Они настойчиво и вполне искренне пригласили гостей в дом, но те, поблагодарив, сразу уехали.

В этот день о завтраке не было больше и речи, полетели и все обширные планы на воскресенье. Сосуды вносили и выносили из дома, под лупой не раз и не два осматривали каждый квадратный сантиметр поверхности – в общем, до самого обеда Лариса не выпускала их из рук. Даже Амирхан Даутович, уже привыкший к находкам и открытиям жены, на этот раз был взволнован – таких изделий ни в местном музее, ни в её личном собрании до сих пор не было. Если бы не традиционная для этих мест форма, не роспись, известная как наманганская и классифицированная давно, ещё до Ларисы, Амирхан Даутович подумал бы, что керамика привезена издалека. Тяжесть сосудов Лариса объяснила мужу сразу: глины здесь ровно столько, сколько необходимо для придания формы и обжига, остальное – тонко выверенные пропорции минеральных наполнителей, горные породы, дающие такой стойкий цвет, не подвластный времени, и главное свойство – прочность. Лариса была убеждена, что за долгий век предметы эти не раз роняли; другой сосуд, имея такие зазубрины, наверняка уже давно раскололся бы. А главная тяжесть оттого, что внутри сосуд был облит толстым слоем особой эмали, в основном состоящей из серебра; та треть или четверть неизвестных компонентов эмали и составляла тайну старых мастеров, серебривших керамические предметы. Несомненно, что сосуды предназначались для воды и, возможно, для долгих караванных переходов, когда в дороге ценилась каждая капля. Лариса объяснила, что такая техника известна в Европе давно, особенно в Германии и Голландии, и что предметы, изготовленные подобным образом, ценились высоко и не были доступны бедному люду. Конечно, ясно, что старые сосуды эти не могли принадлежать простому человеку, а были специально изготовлены для кого-то или заказаны самим владельцем, человеком богатым и власть имущим, что в прежнее время означало одно и то же. Лариса говорила: не исключено, что глину для этих сосудов замешивали на молоке верблюдиц и крови животных с использованием желтков; это не было особой тайной для тех, кто изучал местную керамику, тайной оставались пропорции смесей. Сосуды можно было бы назвать кувшинами, если бы они имели ручку; рассчитаны они были на долгую дорогу и оттого имели в стенках по три прорези для ремней. Прорези ни на миллиметр не нарушали пропорций сосуда, и увидеть их можно было только вблизи, глядя с боку.