– Я-то их не особо боюсь,– принялся хвастать мальчишка, – а некоторые до дрожи трусят, а то и хуже того…

Иноки в обитель всех пускают, но, если хоть одно слово там вслух промолвишь, сразу же за шкирку да за ворота пинком под зад. Об этом меня строго-настрого Петруша предупредил.

К обители, ограждённой высоким частоколом, пришли мы в едва сгущавшихся сумерках, почти засветло. Устали так, что ноги с руками мелкой дрожью зашлись.

– Хорошо, что снега, считай, с Крещения не было и наст почти везде крепкий, – сказал Петруша, вытирая рукавом лоб, а то бы точно затемно пришли. – А один раз я даже почти до утра шлёпал… Вот…

Ворота нам открыли быстро. Ещё перед воротами я тихонько спросил Петрушу:

– Покажешь, где монах мертвый лежал.

– Покажу… Только ты там вслух не говори ничего, а то выгонят в лес… А в лесу зимней ночью, сам знаешь… Вот…

И как только вошли, показал Петруша на могилу у ворот. Показал и заморгал удивлённо. Возле ворот было две могилы: одна снегом припорошена, а другая совсем свежая. Я хотел спросить монаха, который открыл нам ворота, о том – кого они совсем недавно похоронили, но мой провожатый так округлил глаза и так проворно шлёпнул себя по губам, что всё моё хотение улетучилось, будто утренний туман над лесным озером в летнюю пору.

Не услышав ни одного слова, мы оказались в общей келье. Здесь была печь, грубо сколоченный стол и лавки из еловых жердей. Один угол отделён прочной загородкой. Печь топилась по-чёрному, потому все стены и потолок были покрыты налётом копоти и дух стоял дымный. В стенах почти под потолком располагались похожие на бойницы окна для света. Три штука, как говаривал один проворовавшийся купчик из Любека. Закрыты окна кусками слюды в железной оправе. В этом убогом жилище такие окна смотрелись довольно богато. Скорее всего, это дар какого-то важного посетителя обители. Филина, Воробушка и Ворона я с одного взгляда признал, ловко сельские жители угадали – в самую точечку.

Конец ознакомительного фрагмента.