Его всегда удивляла глубина материнских чувств Фриды. Она любила детей с неукротимой энергией, которую Эрнест не вполне понимал. Глядя на жену, он осознавал свою внутреннюю слабость, погребенную под слоями опыта, который он приобрел на неуклонном пути к респектабельности, к положению джентльмена. Эта слабость, неопределенная, толком не сформулированная, мучила, как комариный укус под тесной одеждой.

Мимо, нарушив течение мыслей, прогрохотал малиновый трамвай. Эрнест поспешил к рыночной площади. На мгновение перед глазами встали пышные бедра супруги. Он тряхнул головой. Нужно подумать, что такого могла сказать Фриде ее сестра? Ему не особенно импонировало сочетание хищной злобы и кокетливого высокомерия Нуш. В ней было что-то безбожное. Что-то смутно аморальное. В сознании всплыли слова из Библии. Даже в доме Моем Я нашел нечестие их, говорит Господь… По крайней мере, Фрида усвоила моральные устои матери, а не бессовестную распущенность отца или сестры.

По рынку пронесся порыв ветра, играя полями его хомбургской шляпы и норовя выдернуть торчащий из нагрудного кармана платок. Эрнест перехватил ручку зонта и оглядел оставшиеся открытыми киоски. Ни тюльпанов, ни гвоздик. Корзина с вялыми листьями щавеля и еще одна, с зелеными стеблями ревеня. Скелеты кроликов на прилавке; на костях остались кусочки полупрозрачной плоти.

– Скелет, – пробормотал он. – Происходит от греческого слова ????????: «остов, скелет», первоначально «высохший, сухой».

Эрнест поймал сердитый взгляд мужчины за прилавком и быстро отвернулся. Дождь припустил сильнее, нужно уносить ноги. Уже собравшись уходить, он заметил женщину, которая складывала в корзину вязаные крючком вещи.

– Я бы хотел купить кружев, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и в то же время безразлично.

Женщина сунула ему кружевной квадратик мышиного цвета.

– Последняя мода в Лондоне.

Эрнест откашлялся. Квадратики походили на носовые платки, однако что-то подсказывало ему, что это не они. Для подставок или салфеток великоваты.

– Накидки на стулья. Там, где спинка соприкасается с головой, – пояснила женщина.

– Я возьму четыре.

Эрнест отвлекся и задумался о происхождении слова «четыре». Вероятно, от греческого tetares. Или латинское quattuor? А до этого? Мысли пронеслись сквозь языковые хитросплетения ушедших времен – латынь, греческий, древнескандинавский, древнефризский…

Все еще думая об этимологии слова «четыре», он вдруг заметил, что стоит в прихожей и протягивает Фриде намокший сверток с кружевами.

Она разорвала бумагу и с застывшей улыбкой посмотрела на кружевные квадраты.

– Ноттингемские кружева считаются лучшими в мире, – объявил Эрнест, испытывая прилив гордости.

Это была гордость за Англию, за империю и за себя – английского джентльмена, взращенного им за годы брака. Он вел отсчет со дня своей свадьбы, когда увидел в глазах барона фон Рихтхофена неприкрытое сожаление.

Фрида бросила бумагу в мусорную корзину.

– Да, дорогой, – сказала она. – Наверное.

Она вышла из прихожей с поникшими плечами, будто одолеваемая смертельной усталостью. Да, надо отправить ее в Мюнхен. Пусть отдохнет от забот. Мюнхен – вот ответ на все вопросы.

После визита Нуш Фрида постоянно вспоминала день, когда встретила Эрнеста. Чистя его шляпу, складывая зонты, полируя маленькое зеркальце, которое он держал у себя в кабинете, она закрывала глаза и представляла себе фонтан, где они впервые встретились. Она ясно помнила ощущение нагретого солнцем камня и упругого мха под пальцами. Эрнест, непринужденно опираясь на трость, рассматривал резной носик фонтана. Ей понравились задорно торчавшая в углу рта трубка, шелковый галстук-бабочка и лихо сдвинутое набекрень канотье. Он заговорил с ней по-немецки, потом по-французски и, наконец, по-английски. Это ей тоже понравилось – ум и утонченность.

Она бросилась домой и взахлеб рассказывала сестрам, какой он ученый – четыре университета, работает над множеством серьезных книг, а недавно получил должность профессора современных языков в английском городке с экзотическим названием.

– Он еще умнее, чем ты, – заявила она Элизабет.

Она не стала говорить ни о возрасте, ни о синих венах, бьющихся у Эрнеста на висках, ни о просвечивающем под редеющими волосами блестящем черепе.

Когда мать сказала, что мистер Уикли просит ее руки и хочет увезти в Англию, Фрида оторвалась от томика стихов и улыбнулась, вообразив себя женой-вдохновительницей, которая принесет в жизнь великого ученого легкость и радость. В свои восемнадцать лет, уверовав в его гениальность, она мысленно рисовала картины: они гуляют среди английских холмов, погруженные в дискуссию – философия, поэзия, политика, с легкостью переходя с одного языка на другой. Позже Фрида ощутила трепет победы над сестрами, поверив эту мысль одному только дневнику:

«Я первой выйду замуж, первой сброшу бремя девственности!»

– Конечно, он не нашего круга, – вздохнула баронесса. – С другой стороны, не требует приданого. Беднякам не до капризов.

Фриду деньги не волновали. Она хотела яркой жизни, приключений, разговоров, любви. Эрнест мог предложить ей все эти радости. А еще – Англия: само слово дышало тайной, славой, страстью. Она уже слышала зов земли Шекспира, Вордсворта и Байрона. Страна-королевство. Империя, которая простирается до самого края земли. Державный остров… почти рай… драгоценный камень в серебряной морской оправе. «Англия, Англия, Англия…» – вновь и вновь с трепетом повторяла она.