Шрифт:
– Не стреляй, командир!
Слюна летела изо рта, где вместо передних зубов - черный провал и только с боков бурые прочифиренные клыки-обломки.
Постников замедленно надвигался, отстраненно фиксируя в сознании черты лица дергающегося в истерике человечка: щеки вжатые, перемазанные болотной грязью, щетинистые; в потеках и разводах цыплячья грудь под распахнутой зековской спецовкой - тонкие прутки ребер приподнимались, четко выступая на вдохе, и опадали над втянутым подрагивающим животом. Загнанный зверек, маленький, жалкий, неопасный. Тварь дрожащая...
А Постников подходил. Медленно, припадая на левую, разгорающуюся болью, ногу. В сапогах чавкала вода с кровью. И палец немел на спусковом крючке. Все тело ломало, будто измятое, в костях катались тяжелые шары ртути и били в суставы на каждое движение.
В легких сумерках четко белело перекошенное лицо с дырой рта. Как меха, вздувались, подымались ребра. ТОТ глядел на дуло автомата неотрывно, а Постников должен был увидеть глаза. Посмотреть прямо, а потом застрелить. Он ЕГО приговорил ещё раньше, когда Тукташева потянуло вбок, а левой рукой он что-то рисовал в воздухе. И даже ещё раньше, когда на плацу объявили о побеге, "вооруженке", и в мозгу болезненно засел обрывок фразы: "двумя ножевыми ударами в шею".
В глаза, зараза, в глаза!
Клейкий язык трудно ворочался в обметанном шероховатой слизью рту. Постников подошел уже совсем близко, слышал громкое дыхание и сдавленное горловое бульканье.
"Сейчас я посмотрю ему в глаза и убью".
Но ТОТ не отрывал глаза от автоматного дула, словно боялся пропустить последний миг, словно заговаривал, заклинал, пытался остановить в стволе острые, блестящие пули.
– В глаза, я сказал!
И ТОТ подчинился приказному тону из привычного, въевшегося до мозга костей страха, что вслед за малейшим промедлением неминуем удар - в лицо, в солнечное сплетение, в почку... Только на миг резко дернул головой, чтобы тут же снова её опустить, и не смог: прочел приговор и оцепенел.
И Постников увидел глаза - смертная тоска загнанного зверя, не ждущего пощады; ни мольбы, ни надежды, только отрешенная пустота, словно ТОТ уже умер и только ждет последнего, завершающего акта, неминуемой точки, предписанной и неизменной - положенного правилами добивания.
И Постников тоже оцепенел, хотя по-прежнему вспыхивало и толкало в груди: "Убью! Убью!" Но толкало уже расслабленно и невзаправду. Не этого хилого недоростка с мертвым лицом измученного полустарика он должен убить, а бандита, ненавистного врага, который бы не пощадил его самого, да и вообще никого.
И ТОТ уловил, почуял животным своим нюхом перемену. Выдохнул широким проемом беззубого рта, сглотнул липкий ком и смотрел уже полуосмысленно, отходя...
– Тукташев!
– позвал далекий, как из детства, звонкий мальчишеский голос Понтрягина.
– Тукташев!
И Постникова затрясло. "Папа умер, мама болной, да... Один брат, семь год, школа пошел... Два сестра ещё маленький, я самый болшой, да..." Он приподнял, выставил перед собой тусклый автомат - железную машину смерти.
И ТОТ понял все. Закатил угасшие глаза, брызнул истерической пеной, рванул отвороты куртки, заворачивая с плеч на спину, топыря черными куцыми крыльями, выпятил худоребрую грязную грудину, синюю от наколок, неразборчивых под грязью.
– На, падло, убивай, вэвэшшник, козлина!.. Фашист, сука гестаповская!..
"Я - фашист?.." Постников не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он задыхался, внутри все будто разъединилось, разъялось и замерло, только сердце ворочалось подыхающей на отмели рыбой, пускало больно лопающиеся пузыри. "Я, значит, фашист, а ты, мразь..." Ныло, как просверленное, напухало ковырнутое пулей колено...
Выплеснулось плотное прерывистое пламя, затрясся припадочно автомат еле удержал его ефрейтор в ослабевших руках. Вздохнул, наконец, вобрал в легкие тухлый запах сгоревшего пороха.
Не так, как в кино...
ТОГО отбросило, швырнуло на кочки, на встрепанные снопики жестяной маслянистой травы. Между сомкнувшихся узких губ прорвалась широкая, во весь подбородок, темная лента крови. И узкие кровавые ручейки, только ярко-красные, почти прозрачные, сбежали в канавках меж резко обтянутых ребер. Быстро ржавела лужа под спиной. И всюду была кровь - размазана по брюху вытянутой тучи, и дальний лес облит кровью, и вся даль до самого горизонта...
Тусклая желтизна наволакивалась на полуприкрытые фаянсовые белки.
Постникова качало. Слабый, ватный, оглушенный, с охолонувшим лицом. В голове надтреснуто перезванивали, нестройно перебивали друг дружку гулкие колокола.
И словно через запотевшее увеличительное стекло, приближенно, размыто по краям, он увидел мелко переступающего на сизой коже комара - и откуда взяться?
– щупающего тонким хоботком серую шероховатую кожу. Вот он ткнулся в кромку алого ручейка и замер, кокетливо отставив заднюю ножку. Длинное брюшко потемнело, стало раздуваться...