Покуда Глухов не разговорился, Володянский много поведал неизвестного, но получалось у него так, будто Иван слушал о ком-то очень знакомом. Глухов знал, что Пушкин не образец здравомыслия и психического здоровья, но не догадывался, что тот попросту был несносным психопатом, развратником и игроком, то и дело дергавшим людей на дуэли, которых за его жизнь Офер насчитал двадцать девять (sic!). Врубель, Саврасов, Левитан — его любимые художники — страдали кто чем: кто маниями, кто хандрой, кто пытался бороться с депрессией выпивкой и становился алкоголиком; все они были людьми трудными, время от времени находившимися на грани суицида. Как-то раз Левитан исчез в лесах под Воскресенском с собакой и ружьем, а Чехов летал по окрестностям в поисках великого русского живописца, в очередной раз выселенного из Москвы вместе с другими евреями. У Врубеля есть три варианта Демона, и каждый из них связан с определенным душевным строем, в котором художник находился в тот период. Сидящий Демон, скорее всего, свидетельствует о специфическом состоянии, именуемом в психиатрии онейроидным, когда человеку кажется, что он в космосе, и все окружающее приобретает преувеличенно большие размеры. Особое место Володянский в своей теории отводил Гоголю, о смерти которого ходило много легенд, говорили, что якобы людям, проводившим его вскрытие, впоследствии снились кошмарные сны. Что же касается реальности, Гоголь страдал биполярным расстройством. Незадолго до смерти пребывал в тяжелой депрессии, не мог принимать пищу и умер от истощения. В период с 1831-го по 1836-й, отмеченный расцветом творческой активности, писатель находился во власти маниакальных состояний; с 1837-го по 1841-й при участившихся сменах настроения и появлении галлюцинаций произошла стабилизация творчества; с 1842-го по 1847-й, когда увеличилась длительность депрессивных состояний и появились суицидальные мысли, он занят был больше перепиской, нежели созданием новых произведений, в этот же период Гоголь предпринял первую попытку сожжения второго тома «Мертвых душ». И наконец, последний период жизни, с 1848 по 1852 год, — однообразный и малопродуктивный с незначительными колебаниями; перед смертью — депрессивный ступор, отказ от лечения и еды. В 1852 году Гоголь сжигает второй том «Мертвых душ».

Горе набрасывалось на Глухова, как приступы лихорадки: ты вроде бы уже здоров, работоспособен, но вдруг какое-то воспоминание или случайная поза твоя либо сотрудника, необязательное слово — что угодно, — и ты снова рушишься в туннель горловины песочных часов и, не успевая пролететь в колбу, понимаешь, что кто-то опять перевернул их.

Однако все-таки план Офера сработал. Когда Иван услышал рассказ о Врубеле, он оживился, потому что недавно вообразил себе Артемку в то время, когда тот был только что зачат — и представлял собой буквально туманное скопление клеток, окруженных космической тьмой одиночества… Он вообразил одиночество Демона как эмбриона духа. А после рассказа о том, что Гоголь, борясь с безумием во время поездки в Палестину, писал: «Я смотрю на Святую землю как во сне безразличия», Глухов стал понемногу говорить с Володянским, потому что он тоже с некоторых пор смотрел на все вокруг как во сне, смотрел онейрически, будто был спутником, запущенным в глубины Вселенной, пролетая над и около устрашающе укрупняющихся космических тел.

Так, понемногу, он (благодаря еще и венлафаксину с арипипразолом, позволившим, наконец, увидеть себя со стороны в отрешенности от тела) разговорился и за несколько посещений рассказал Оферу многое.

Офис Володянского находился рядом с офисом компании Pelefone, чьи сотовые передатчики обеспечивали телефонную связь внутри горного массива, в котором коренился комплекс госпитальных зданий, — и подпольным магазинчиком овощей, о существовании которого имели понятие только старожилы, не боявшиеся рискнуть отправиться в малоисследованные внутренности госпиталя.

В тот день Глухов явился к Оферу Володянскому без спроса; он миновал еще один ориентир — комнату, в которой обосновалась благотворительная организация Yad-Sarah — «Память Сары», где происходила выдача под залог разных необходимых немощным людям вещей: костылей, жестких бандажей, колесных ходунков, инвалидных колясок… В последний момент он понял, зачем пришел к Володянскому: не столько признаться в рамках дружеской исповеди в том, что планировал сделать, сколько попросить помощи. Вторую неделю грудь сдавливала тяжесть и хотелось выть. Выходило так, что друзья заменяли ему психиатра, и наоборот: принявший в нем участие Володянский представлялся в образе священника, причем оставалось гадать — какой именно конфессии. На этой мысли он и поймал себя, когда постучался в офис Офера. И постарался держаться к ней, этой мысли, поближе, чтобы совсем не проговориться, не спалиться, как говорили в его детстве мальчишки, когда хотели уберечься от родителей в случае курения или запретного раннего купания в реке, после чего необходимо было высушить волосы и трусы, и потому на берегу разводился костер и в пламя помещалось дымящееся паром знамя, сделанное из трусов, навешанных на палку.

Ивану сочувствовали многие сотрудники Института Шаретта — в другом случае он этим тяготился бы, а сейчас был не в силах замечать. В кабинете Володянского стояли: два американских кожаных кресла, раскладывавшихся почти горизонтально при желании пациента поговорить в рамках психоанализа; незаполненный шкаф, по полкам которого были раскиданы несколько толстенных томов справочных и энциклопедических изданий; низкий комод с бесшумно выдвигающимися ящиками, полными лекарств; на стенах висели дипломы в рамках (Офер Володянский — доктор медицины, заслуженный сотрудник и так далее). При определенной интенсивности воображения кабинет можно было счесть поздней версией исповедальни, особенно учитывая рваные потемки в коридоре, который к нему вел.

В двадцать с небольшим Глухов переживал период, когда он непрерывно размышлял о Боге — подобно рыцарю, приверженному словом, делом, мыслями своей Даме сердца. Когда-то мать воспитала в нем уважение к таинственному и прекрасному. Она не говорила с ним о Боге непосредственно, но рассказывала о своем интересе к проблеме инопланетян, тайне скрытых в Гималаях поселений, в которых обитают мудрецы, хранящие знания о самой сердцевине устройства Вселенной; говорила она также и об Атлантиде, и о загадочном знании Пифагора — иными словами, мать в меру своих сил привила ему жажду познания тайны. С той поры Глухов был убежден, что тайна в ауре понимания — это главный атрибут Всевышнего, хотя он и рано понял, что Бог — это не то и не это, что любое определение, кроме одного — Христос — умаляет Божественную природу.

Глухов сызмала не способен был заниматься чем-то, что ему не было интересно. А о Боге думать оказалось увлекательно. Однажды, оторвавшись от страниц «Теории поля» Ландавшица, он вышел в тамбур мчащейся по полям Подмосковья электрички и стал думать, каким образом Бог способен ежемгновенно удерживать каждую частицу своего творения в состоянии мысли. Солнце садилось за горизонт и тонуло в облаках. В какой-то момент сквозь заиндевевшее окно Иван оказался озарен пробившимся через стекло лучом — и понял, осознал, как может происходить вот эта всемирная мысль, удерживающая в расчетах вечности простора, состоящего из бесконечно малых частей.

— Как вы думаете, зло есть? — угрюмо спросил Глухов. — Или в мире есть только добро, а зло — это его, добра, недостаточность?

— Зло — это прежде всего нездоровье, — парировал Володянский.

Юность Глухова была озарена проповедями отца Александра Меня. Похожий скорее на иерусалимского первосвященника, чем на сельского батюшку, Мень был светом в окошке для множества людей, хоть сколько-нибудь связывавших свою внутреннюю жизнь с интеллектом. Некоторые пассажи из лекций отца Александра Глухов запомнил навсегда: «В силу какой-никакой достоверности необходимо понимать, что многие герои Достоевского решительно некрасивые люди, совсем непригодные для киноэкрана. Почти все они просто обязаны обладать недостаточным выражением лица, обеспокоенного изъяном. И все эти Грушеньки и Настасьи — максимум "цыганские красавицы", не обладающие одновременно необходимой возвышенностью, оторванностью от земных форм — и влечением. Вместо влечения у Достоевского одна нервотрепка. Ничего подобного не происходит у Толстого — граф пишет смело: этот хорош собой, тот хлыщеватый, и если княжна Марья некрасива, то она такова, что просто видишь ее как родную. У Ф.М.Д. же изобразительность хоть и имеет место, как полагалось эпохой, она настолько не работает, что ее лучше бы не было. Вот почему читатель проецирует на облик представленных героев изъяны их внутреннего мира, о которых мне до сих пор непонятно, зачем надо было говорить (откуда автор их брал — другой, более интересный вопрос). Мне вообще не только не близка патологичность созданных Достоевским проблем, мне кажется он, этот клубок нездоровья, совершенно вредным, причем в масштабах эпохи. Какая все-таки дичь — убить топором несчастных женщин ради выдуманной нравственной выгоды. Зачем такое вообще читать? Маркиз де Сад и то прекрасней, потому что прямодушен. Таким образом, закрадывается догадка, что проблема русской классической литературы — трудность антропологическая. В ней встретились не на жизнь, а на смерть — три вида сапиенс: герои Толстого, уроды Достоевского и усталые люди Чехова. Кто победил — мы знаем. Более того, мы знаем, кто побеждает и сейчас».