Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

А еще просил казак правды для народа

будет правда на земле будет и свобода

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

За людей просил казак чтоб их на чужбине

стороною обошли алчность и гордыня.

Чтобы жены дождались, и отцы и дети

Тех, кто ищет Правду-Мать да по белу свету

Ойся, ты ойся,Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Для друзей казак просил да благословенья

чтобы были хлеб да соль

Во мирных селеньях

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойсяю

Передав Стёпке управление руками — почему-то сложно было одновременно танцевать и выбивать ритм — я приступил к передвижению ногами. Лезгинку мы с ребятами танцевали не хуже лезгин. Потом, поймав песней ускоренный ритм, я перестал стучать по животу, а приступил к похлопываниям ладонями по коленям, пяткам и носкам, чередующимися с переступанием ног и вскидыванием рук вверх и в стороны. Этакий винегрет из лезгинки и казачьего пляса.

Через некоторое время Стёпка уже сам орал «Ойся» и исправно дрыгал и переступал ногами.

— Я вот тебе сейчас всыплю, «Ойся — не бойся», — вдруг раздался рык Стёпкиного отца. — Ты почто, стервец, всё стойбище разбудил?

— Так, тятька? Ярило уже встаёт, а вы всё дрыхнете! — весело вскрикнул Стёпка.

Тимофей оглянулся на солнце.

— Точно! Проспали, чай? — удивился Тимофей. — Что же ты раньше не разбудил, стервец?

— Ты уж определись, батька, за что ругать станешь, — сказал я и побежал на берег собирать рыбу.

А на вечернем привале Стёпка уже танцевал и пел по указке самого Тимофея. Причём, отстукивая ритм на небольшом, вроде шаманского бубна, барабане.

— Ишь ты! Словеса какие нашёл, стервец! — это, видимо, у Тимофея было любимое слово в отношении младшего сына. — А еще просил казак правды для народа. Будет правда на земле будет и свобода. Надо же… Правда и свобода…

На переволоке стояло сельцо в котором жили ногайцы и казаки. Они сами себя называли «казаками». Ногайцы мзду брали за провоз, казаки занимались, собственно, переволокой. Вот тут пришлось попотеть всем. Вещи выложили из стругов и поволокли в сторону Волги, до которой, я посчитал, было около двадцати тысяч шагов. Почему около? Да, сбивался со счёта несколько раз. Однако строение типа «вигвам» было оставлено в сельце, как и некоторое другое имущество. Была оставлена и моя мачеха. Тут я понял, что меня тоже оставят здесь и заныл:

— Тятька! Тятька! Ну возьми меня с собой! Возьми! Я вам пригожусь.

Мне почему-то стало страшно тут оставаться с незнакомыми кочевниками. Хотя я видел, что Тимофей дал старосте селения какие-то деньги, однако мне не понравилось, как староста смотрел на меня и на мачеху с пацанёнком. Смотрел, прицениваясь, как на товар, а не на людей. Или нет… Смотрел, как на людской товар, осматривая руки, ноги. А вот Тимофей глянул на сына, словно прощаясь.

— Цыц, мне! — одёрнул сына Тимофей. — Бо, плётки получишь! Тут ждите! К зиме будем. Не пойдём далеко. На Волге попасёмся, трохи, и вернёмся. Здесь зимовать будем.

Однако, я не останавливаясь ныл, так как слышал дня два назад, как казаки спорили, куда идти после Астрахани. Названия мне ни о чём не говорили, но я точно знал, что дальше Астрахани только Каспийское море. Тимофею надоело моё нытьё и он всё же перетянул Стёпку плетью через плечо. Плечо и спину ожгло, словно кто дотронулся до них раскалённым прутом.

— Больно, зараза! — не удержался от возгласа я, а Стёпка повалился на землю, словно подрубленный и зарыдал в голос.

— Вот тебе и сходили за хлебушком, — мысленно сказал я сам себе.

Почему-то я был уверен, что Стёпку просто продали. За проход к Волге продали. Слишком уж долго Тимофей торговался со старостой, бросая взгляды, то на жену, то на меня. Причём если на жену он смотрел безразлично, то на меня поглядывал, недовольно кривясь и морщась. А потом вдруг махнул рукой и, видимо, выругался, зло глянув на ногайского старосту.

Причём, из доносившихся слов я больше прочитал по губам и жестам, чем услышал, что ногайцы на зиму тоже снимаются отсюда и уходят либо на Волгу, либо за Волгу. В том, короче, направлении.