Я молчу, но замечаю, как полковник Грачёв нервно поправляет воротник.

— Вас ждёт награда, Беркутов. Орден «За храбрость». Другие участники этих операций получат медали «За отвагу». Но вместе с наградой растёт ответственность. С каждым звёздочкой на погонах вес вашего слова будет только расти.

Я поднимаю взгляд, не скрывая удивления.

— А вы понимаете, что будет расти и ваша ответственность? Слишком быстрый взлёт в званиях и наградах требует большой самоотверженности. Вы готовы?

— Готов, товарищ генерал, — отвечаю твёрдо.

— Уверены? Потому что, если это окажется не так, никто не будет прикрывать вашу спину.

— Я не привык рассчитывать на чужую спину, — говорю, чувствуя, как во мне просыпается упрямство.

Генерал кивает, как будто это именно тот ответ, который он ожидал.

— Хорошо. Дело сложное, неоднозначное. Жалобы мы рассмотрим, но за вами есть и заслуги. А пока, — он делает паузу, отводя взгляд к папке на столе, — работайте. Покажите, что достойны доверия.

Жигалов кивает, но глаза его не отрываются от меня.

— У нас на Родине, — продолжает он, — хотят убедиться, что вы не стали слишком самостоятельным.

Я напрягаюсь, чувствуя, как по спине пробегает холод.

— И запомните, Беркутов, — он поднимается, и я поднимаю взгляд на его сверкающую звезду Героя. — Если в моих руках окажется хотя бы тень сомнения в вашей лояльности… я закончу с этим быстро.

На этом разговор заканчивается, я выхожу из кабинета с тяжёлым чувством. Вроде бы похвалили, вроде бы обещали награду, но в каждом слове Жигалова я чувствую — всё висит на волоске. Один неверный шаг — и всё, что я построил, может рухнуть.

Сжимаю крепко зубы. Генерал, несмотря на то, что разговаривал со мной вполне доброжелательно, явно пытался сломить меня, поставить на место.

Но что за этим стоит?

И кто на Родине решил, что я стал неудобным?

Уже предвкушаю, как Колесников мне скажет.

— Ну что, Беркут? Чувствуешь, как весело становится?

И я отвечу.

— Весело. Только это больше похоже на шахматы.

И здесь главное не стать пешкой.

Почему они все дружно хотят за мной наблюдать?

Чувствую себя подопытным, будто за стеклом бегаю. С автоматом наперевес под пулями снайперов моджахедов.

А все эти наблюдатели сидят вокруг этого стеклянного колпака в мягких кожаных креслах и делают ставки, когда же я сдохну наконец.

На выходе меня поджидает Колесников.

— Так как, Беркут, жить будем? — кивает на дверь, где осталось начальство.

— Будем, куда мы денемся? — бодро отвечаю я.

— А что товарищ из Союза не сильно тебя ругал?

— За что меня ругать? Обещал наградить, — усмехаюсь я. И добавляю, — Авансом.

Сашка смотрит на меня непонимающими глазами.

— Как это?

— Да, легко! Дадут орден, не понравится им мое поведение, заберут обратно. А войсковую часть расформируют.

— Да брось ты! Я серьезно тебя спрашиваю.

— Да, откуда я знаю, Сань! Забей, я вот в санчасть собрался, наших раненных навестить.

— Пошли, провожу тебя до места.

— Сам дойду, — усмехаюсь я.

— Да ладно, чего там. Мне всё равно по пути.

Колесников идет рядом. Солнце жарит нещадно, пыль под ногами летит в лицо, а Сашка все тарахтит. Он из тех, у кого язык за зубами не держится, особенно если тема подходящая.

— Слушай, Беркут, — говорит, хитро прищурившись. — А ты точно к Свиридову с Суховым? Или, может, это не столько пацанов навестить, сколько сестричек наших?

Я скептически хмыкаю, иду вперед, не реагирую. Он не унимается.

— Да ладно, ты не молчи. Уж про Машку Озерову-то я всё знаю. Такие взгляды в твою сторону, как у неё, и слепой заметит.

— Саш, рот закрой, — бросаю небрежно, но внутри чувствую, как закипает раздражение.

— Ого! — Сашка смеётся, прикрывая глаза от солнца ладонью. — Да ты посмотри на себя! Уши красные! А говорят, ты — кремень. А ну, признавайся — чего Маша-то тебе не нравится? Глазастая, фигурка — ну просто загляденье! Или это ты всех нас дуришь, а сам уже кольцо выбираешь?

— Колесников, — останавливаюсь резко, разворачиваюсь к нему, — хочешь на кухню картошку чистить? Могу устроить по знакомству.

Он делает серьёзное лицо, поднимает руки.

— Всё, молчу. Не кипятись.

Мы идём дальше, но Сашка ненадолго затихает. Как только подходим к корпусу санчасти, он снова начинает.

— Вот объясни мне, — говорит уже тише, но с тем же ехидством, — чего ты так её избегать стараешься? Баба-то толковая. С характером, конечно, но мы ж в армии, а не в пионерлагере. И я тебе не картошка, чтоб без глаз.