Сначала вокзалы ему совсем не понравились. Потому что он и мама провожали бабушку. Люди вокруг были угрюмые, вокзал – темным, ночным, поезд – огромным и громким чудищем. Были и слезы, и улыбки, но все горькие, как невкусные таблетки, объятья бабушки теплые, но скороспешные, суетливые, совсем не такие, как обычно. Ваське почему-то казалось, что если бабушка сядет на поезд, и вагон проглотит ее, то потом вернется уже не совсем та же бабушка, которая уезжала. Потому что Васька читал, что приключения меняют людей. Он бы не хотел, чтобы она менялась – а она уже начала меняться.

Может, поэтому, подумал Васька, люди на перроне такие грустные. Васька видел, что за их улыбками скрывается что-то печальное, что-то нехорошее, даже страшное. Он все дергал маму за джинсы, чтобы они поскорее ушли и забрали бабушку с собой.

А потом бабушка все-таки уехала: махала из окна, счастливо улыбалась, вытирая одну слезинку – всего одну. Бабушка уезжала на юг, она обещала, что будет слать фотографии, что там тепло, море и вообще замечательно, и грустить не стоит. Васька очень переживал и сказал ей ни в коем случае не поддаваться силе приключений и не меняться. Бабушка рассмеялась и сказала, что это не так страшно, а Васька может прийти ее встретить. Поезд тронулся, вагоны замелькали.

– Посчитай, – сказала мама, – сколько вагонов между тобой и бабушкой, а потом, когда она приедет, сможешь посчитать обратно.

Один, два, три, четыре, пять – потом десять, одиннадцать, и поезд кончился, и между Васькой и бабушкой стало уже гораздо больше, чем просто поезд. Васька подумал, что подсчет в вагонах не так удобен – ведь он не сможет высчитать, сколько вагонов между ними будет, когда бабушка окажется в соседнем городе. Он перешел на города. Всего между ними будет семнадцать городов.

Две недели спустя мама снова взяла Ваську с собой на вокзал. Между ними и бабушкой было уже меньше одного города. Мама купила цветы – потому что мама сказала, что без цветов не встречают, что цветы – это как бы показатель того, что ты человека очень ждал и очень рад его видеть. Васька снова оказался на перроне. И заметил, что люди вокруг теперь были как будто другие – встречающие резко отличались от провожающих. Васька разглядывал их: они тоже улыбались, тоже переговаривались и выглядели совсем не печально. Неужели им было не страшно, что вернется совсем другой человек?

Поезд забрезжил вдалеке огнями, медленно приблизился, таща свое массивное тело. Васька начал отсчитывать вагоны. Ему казалось, что их надо считать в обратном порядке. Одиннадцать, десять, девять… Мама ткнула в проезжающий мимо вагон и сказала:

– Вот это бабушкин.

Они пошли за ним, будто преследуя поезд. До бабушки осталось ноль вагонов. Поезд дернулся и застыл, шипя и гремя. Потом все стихло, и двери открылись.

Бабушка сразу их заметила, сразу обняла маму и Ваську, улыбалась, и от нее пахло прежним теплом и чуть-чуть морем. В бабушке совсем ничего не изменилось, только кожа загорела, и в голосе было больше громкости. Она говорила, как рада вернуться, а Васька недоумевал: зачем же тогда она уезжала? Но он был рад, что его теория не подтвердилась, и бабушка все та же.

Когда они выходили, он уже смотрел на вокзал другими глазами. Словно и не было страха вокруг, не было угрюмости, люди спешили мимо с улыбами, сновали радостно и суетливо, солнце ярко заливалось через окна, подмигивая Ваське из-за рам.

Он сделал вывод, что вокзал меняется в зависимости от того, встречаешь ты кого-то или провожаешь. Выходя за двери, Васька решил, что всегда-всегда будет только встречать.

Васька не любил и любил зиму, очень любил лето, чуть-чуть не любил осень и любил весну. Причин на это он мог найти множество: во-первых, зимой холодно, но в то же время Новый год, а еще можно покататься на санках и построить снежный замок. Но на этом все равно плюсы зимы кончались, потому что надо было надевать на себя столько одежды, а еще варежки и шапку. А Васька шапку не любил.

Летом не было школы, а потому Васька наделял его чуть ли не священной силой, изначально полагая, что летом просто никто ничего не делает, только отдыхает. Поэтому он так удивлялся, когда после первого класса мама с папой все равно ушли на работу, а он остался играть с бабушкой. Оказалось, что если вырастает, то летом все равно приходится работать. Тогда Васька решил, что не вырастет – или сразу состарится, как бабушка, потому что ей работать не надо было круглый год.

Весна нравилась Ваське потому, что весной сходил снег и вылезала трава, а еще можно было снять шапку и весело бегать по лужам. За это мама ругалась, но папа только посмеивался. Опытным путем Васька выяснил, что Никиту родители тоже за лужи ругали. Оказалось, что это всемирный родительский заговор против луж – возможно, однажды какая-то большая лужа насолила всем родителям, и теперь они повсеместно запрещали детям шлепать по ним. Наверное, решил тогда Васька, это потому, что родители сами по лужам не пробовали шлепать – или забыли, как это делается.

Осень Ваське сначала нравилась, но когда начался второй класс школы, разонравилась. Он тогда снова позавидовал бабушке, которой ни в школу, ни на работу ходить не надо было. Но в осени было много красивого, например, яркие кленовые листья и колючие каштаны. Однажды они с папой набрали полные карманы их и принесли домой, чтобы съесть (Васька прочитал в какой-то книжке, что они съедобные). Мама над ними посмеялась и все каштаны выбросила – сказала, что эти едят только лошади, а раз Васька с папой не лошади, они их не раскусят. Зря Васька с папой игогокали, мама каштаны варить отказалась. Но в остальном в осени было мало приятного – начинались дожди, а потому гулять на улице было совершенно неприятно, мокро и даже шлепанье по лужам не помогало.