— Хм! Ты нынче мрачно настроен, а Мгал и так глаз открывать не желает, на мир смотреть не хочет! — укорил Гиль Магистра, но тот нисколько не смутился и продолжал как ни в чем ни бывало:

— Спроси Чаг, страдала ли она после смерти? Вспышка боли — и все. Подумай, мог ли ты предвидеть, не будучи богом, появление убийц? Захотела бы Лив оказаться на твоем месте и скорбеть по убитому на ее глазах возлюбленному? Она вытянула лучший жребий. Тьма приняла ее и…

— Стоп! Погоди-ка, сладкопевец, позволь задать тебе вопрос! — Мгал приподнялся на локте и устремил на Лагашира испытующий взгляд. — Если смерть так хороша, зачем же ты поместил душу Чаг в кольцо Тальога, а из него перенес в тело Марикаль?

— Я любил ее и думал о себе, а не о ней. — Магистр улыбнулся холодной улыбкой человека, который считает ниже своего достоинства лгать и не заботится о том, какое впечатление произведут на собеседника его слова. — Я заботился о себе, и если бы любил ее по-настоящему, то, разумеется, позволил бы ей умереть. Впрочем, даже если ты не согласен со мной, тебе следует признать, что корить себя в смерти Лив глупо, а заниматься са-моедством — бессмысленно, ежели вернуть ты ее все равно не можешь. Я, кстати, тоже. У меня нет второго кольца Тальога, а первое, отслужив свое, рассыпалось в прах

— Знаю. Гиль сказал мне об этом, едва я пришел в сознание.

— Я намеревался сказать тебе кое-что вовсе не о покойниках и не о загробном мире — мне тошно слушать рассуждения о «дивных садах Самаата», Предвечного или любого другого бога, придуманного скудоумными людишками, не понимающими, что новая жизнь — это новые страдания. А если их нет, ежели есть один цветущий сад, то в нем самый распоследний лежебока через год издохнет от тоски. Я не собираюсь никого обижать и говорю совершенно очевидные вещи. Магистр покосился в сторону Гиля, и тот покладисто кивнул головой, догадываясь, что разговор этот маг затеял неспроста. Он, конечно, не был согласен с Лагаширом, но, видя, как оживился Мгал, готов был выслушивать и худшие глупости и святотатства, лишь бы его драгоценный пациент обрел потерянный вкус к жизни.

— Видя, что тебя терзают сомнения, я хотел поделиться с тобой своими мыслями о Дороге Дорог, той самой, о которой Эмрик прожужжал тебе все уши. Ее нет. Только в сказках бывают дороги, пройдя которые герой обретает нечто, ради чего стоило пускаться в путь и совершать бесчисленные подвиги. Золото, трон, любовь прекрасной девы — цели для торгаша, властолюбца и безусого юнца, но может ли хоть одна из них быть целью жизни? И может ли вообще целью жизни быть что-то достижимое в принципе?

— Любопытно, — промолвил Мгал, припоминая, что Менгер тоже говорил ему о достижимых целях, которые являются лишь вехами на пути. Но на каком пути? Куда? Жаль, что Лагашир не подходил к нему раньше. И где, хотелось бы знать, запропастился Эмрик? Хорошо бы послушать, что думает он по этому поводу…

— Любопытно? — переспросил Магистр, поднимая глаза на проплывающие мимо зеленые берега. — Пожалуй, но это не парадокс. Цель жизни хороша, если она недостижима. Тогда и в глубокой старости остается для чего жить.

— И для чего же? — не утерпел Гиль.

— А вот это уже каждый решает для себя сам. На мой взгляд, познание нового — совсем недурная цель, в чем бы оно ни заключалось: открытии новых земель и новых свойств различных веществ, прочтении старых рукописей и отыскании залежей руд или способов передавать мысли на расстояние. Созидатель строитель, художник, поэт, — стремясь к совершенству, никогда не достигнет цели, но будет счастлив. Путь к сокровищнице конечен. Он должен быть пройден, но хранящиеся в ней знания древних — это не счастливое завершение дороги. Особенно если вам угодно называть ее Дорогой Дорог. Это очередной ключ или инструмент, с помощью которого можно создавать новые империи или возводить дивные города. Вряд ли знания древних кого-то осчастливят — уповать на это я бы не стал, уж слишком по-разному каждый из нас представляет себе этот диковинный фрукт. Однако дать людям новые возможности для того, чтобы творить худо или добро, они, я надеюсь, смогут…

— Тогда мы говорим об одном и том же, — вмешался в разговор неслышно подошедший к установленному на палубе ложу северянина Эмрик. — Если бы люди, например, обрели способность читать мысли друг друга, перед ними встал бы выбор: перебить близких и далеких, дабы не захлебнуться в море грязи, ненависти и похоти, либо научиться мыслить так, чтобы не приходилось стыдиться своих помыслов…

— А ты не боишься, что они выберут первый путь и уничтожат друг друга? — поинтересовался Бемс, подходя к друзьям, рассевшимся вокруг ложа северянина.

— Ну-у… С этого может начаться, но кончится все, я думаю, тем, что распри будут забыты. Убивать себе подобных — противно человеческой природе. Вспомни хотя бы двух стражников, притащивших Мгала в деревню.

— Вчера, как ты знаешь, они сбежали. И запоздалое раскаяние… — начал было Гиль, но Бемс не дал ему договорить:

— Им просто неохота попадать в руки восставших! Кроме нас дураков нет! Ни одного купца на реке не видать, одни рыбаки!

— Постойте, какие восставшие? О чем это вы толкуете? — Мгал, кривясь от боли, сел на своем ложе и нетерпеливо отмахнулся от гневно зашипевшего на него Гиля. — А ну-ка, выкладываейте, что тут происходит!

— Э-э-э… Мы не хотели тебя тревожить, но в прибрежных деревеньках поговаривают, будто все южные провинции охвачены мятежом. И купцы, понятное дело, убрались с реки и товары свои попрятали по подвалам и клетям, неуверенно начал Бемс, виновато косясь на донельзя раздосадованного его болтливостью Гиля.

— Ясно. А Эмрик, значит, измыслил какой-то хитрый план, призванный спасти нас от расправы восставших? — предположил Мгал.

— Мятежникам мы скажем, что удираем от проклятых имперцев, и нгайи это подтвердят, потому как именно это они и делают. На случай же, если нас остановят преданные Баржурмалу воины, у Гиля имеется тамга — «крылатое око», полученная им от самого Вокама. Помнишь, он подсказал яр-дану про цвет Холодного огня?…