Если же нет, ежели Демитар в самом деле подкуплен Хономером…

Но об этом лучше было не думать, и, отогнав от, себя образ радостно потирающего руки Избранного Ученика Богов-Близнецов, Эврих поднялся из-за валуна и твердым шагом направился к ближайшему костру. Надобно действовать, пока решимость еще не покинула его и сегваны не пришли к единому мнению о том, как им поступить с тем, кого они, по старинным законам гостеприимства и преломленного хлеба, должны были защищать до последней капли крови, а не предавать в руки давнего недруга.

Звезды за окном начали блекнуть, и Хаккари поняла, что заснуть этой ночью ей так и не удастся. Сколько бы ни ворочалась она с боку на бок, сколько бы ни зарывалась носом в пуховую подушку, ее не оставляло ощущение, что низкий потолок вот-вот рухнет и придавит ее, а сложенные из толстых бревен стены начнут рассыпаться, погребая под собой обитателей замка. Напрасно девушка уговаривала себя, что неуклюжее строение это возведено уже более десяти лет назад и не похоже, чтобы время оставило на нем хоть какие-то следы. Напрасно пыталась утешиться мыслью, что Боги Покровители не дадут в обиду безвинного и не пожелают смерти того, кто чтит Великого Духа и обычаи предков.

После шатра, в котором она родилась и выросла, массивный деревянный дом казался ей страшным и душным. Не будучи пугливой, Хаккари тем не менее вздрагивала от каждого скрипа половиц, от каждого шороха. Непривычные запахи заставляли ее морщить короткий вздернутый нос, а выглянув из верхнего окна спальни Канахара, расположенной на третьем, самом верхнем этаже замковой башни, она едва не лишилась чувств.

Трое суток, проведенных в мужнином доме после шумной свадьбы, устроенной ее сводным братом, чтобы породниться с кунсом Канахаром, показались Хаккари нескончаемо долгими, а при мысли о том, что здесь ей предстоит провести всю свою жизнь, девушка чувствовала, как глаза наполняются слезами, а душа погружается в пучину безысходности. Разметавшись на огромном ложе и скинув с себя жаркое одеяло, она пыталась найти утешение в воспоминаниях, но прежнюю ее жизнь в шатре Тамгана тоже нельзя было назвать счастливой. До недавнего времени сводный брат относился к ней, как к досадной обузе, и старался не замечать, за исключением тех редких случаев, когда мог надеяться извлечь из ее существования хоть какую-то пользу. Хаккари не винила в этом Тамгана — нанг племени вправе был рассчитывать, что с ее помощью ему удастся избавиться хотя бы от малой толики одолевавших его забот. Но замухрышке-сестре никак не удавалось оправдать его ожиданий, и два года назад, после того как Фукукан вместо Хаккари взял в жены Тайтэки — дочь нанга майганов, — Тамган окончательно разочаровался в сестре и был крайне изумлен, когда куне сегванов пожелал ввести ее в свой дом.

Разумеется, Хаккари ни на мгновение не позволила себе уверовать в то, что Канахар воспылал страстью к тощей плоской девчонке с треугольным личиком, которую даже ясным солнечным днем нетрудно было спутать с чумазым мальчишкой. Тридцативосьмилетний, похожий на медведя, куне взирал на нее как на пустое место, но ничего удивительного или оскорбительного в этом не было — Хаккари при всем желании не могла припомнить, чтобы кто-нибудь из мужчин смотрел на нее иначе. И Тамган, естественно, не удостоился спросить у сестры, как она относится к предстоящему замужеству, — над Вечной Степью собиралась гроза, и нанг кокуров давно уже искал случая заключить союз с сегванами.

После внезапной кончины Нибунэ нангом майганов стал его внук — Ратурай. В прошлом году он привел стада и табуны майганов на летние пастбища, а нынешней зимой, если верить слухам, вынужден был припасть устами к стремени грозного Энеруги Хурманчака, и ни один соплеменник его не прискакал по весне на берег Бэругур, чтобы омыть лицо свое в сладких водах великой реки. Дабы избежать этой участи, Тамган намерен был провести эту, а может статься, и следующую зиму на правом берегу Бэругур, и добрые отношения с сегванами были для кокуров жизненно необходимы. Что же касается Канахара, то ему нужен был сын, которого не сумела дать ему ни одна из множества сегванских женщин, которых затаскивал он в свою постель. Он также рассчитывал на поддержку кокуров в нескончаемой своей борьбе с соседйими кунсами, замки и земли которых располагались севернее Соколиного гнезда, и, в свою очередь, не имел ничего против того, чтобы принять участие в набеге на хамбасов, который задуман был Тамганом сразу после того, как Тайтэки предпочла ему Фукукана.

Свадьба Канахара и Хаккари настолько отвечала чаяниям кокуров и сегванов, что девушка даже не пробовала увильнуть от нее. Она должна была исполнить свой долг перед соплеменниками и не колеблясь позволила обрядить себя в одежды невесты. Свадебные обряды были справлены дважды: у подножия Кургана Предков, как того требовал обычай степняков, и в Соколином гнезде, как угодно было сегванам, почитавшим больше всех других богов Длиннобородого старца — Храмна. Нукеры Тамгана пригнали стадо баранов, привезли бурдюки с архой и кумысом, овечий сыр, творог, повозку с прекрасно выделанными шкурами и овчинными одеялами. Комесы кунса набили дичи, извлекли из замковых кладовых сшитые из беличьих шкурок шубы, телогрейки и прочую меховую рухлядь, которая должна была согревать кокуров грядущей зимой. Канахар поднес Хаккари несколько искрящихся шкурок соболя и дюжину богато расшитых платьев. Стряпухи напекли лепешек, дворня выкатила бочки с крепчайшим хлебным вином и горьким пивом цвета ослиной мочи. Степняки-улигэрчи пели улигэры, аккомпанируя себе на хурах, сегванские песельники-сказители, поглядывая на них с презрением, перебирали струны звонкоголосых лютен. Туг Тамгана с тремя лошадиными хвостами был установлен рядом с родовым стягом Канахара, на котором изображен был сокол, когтящий зайца.

В первый и последний раз надела Хаккари широкий номрог из блестящего саккаремского шелка, который надлежит носить замужним степнячкам. В первый и последний раз убрала черные блестящие волосы под рогатую шапочку, ибо Канахар считал, что чем скорее она усвоит сегванские обычаи, тем легче ей будет освоиться в Соколином гнезде. И кто бы мог оспорить слова кунса, застегнувшего на запястьях молодой жены тяжелые серебряные браслеты, надевшего на шею четырнадцатилетней замухрышке ожерелье из самоцветов, ценой в двести лошадиных голов?

Словно услышав мысли Хаккари, Канахар всхрапнул, забормотал что-то угрожающее, и тяжелая волосатая лапища его зашарила по постели в поисках молодой жены. Девушка осторожно отодвинулась, моля Великого Духа послать мужу крепкий сон и отвратить от нее помыслы его. Ой-е! Она вовсе не была неблагодарной, но синяки, появившиеся на ее теле после первой брачной ночи, еще не прошли, а рана, нанесенная им, начинала кровоточить всякий раз, как он принимался исполнять свои супружеские обязанности. Как и положено доблестному воину, он был груб и неутомим, и это, безусловно, радовало девушку, не мешая ей в то же время чувствовать себя лягушкой, удостоившейся внимания вола. Хаккари сознавала, что быть супругой кунса — величайшая честь, однако в голову ей все чаще закрадывалась мысль, что наездник ее слишком могуч и скачки, затеваемые им как ночью, так и среди бела дня, укатают худую кобылу прежде, чем она научится получать от них хоть какое-то удовольствие. Впрочем, если Канахар с Тамганом отправятся следующей ночью в набег на хамбасов, это даст ей возможность отдохнуть и подлечить свое истерзанное чрево.