Платон сурово бичевал современный ему небрежный и разнузданный стиль, приверженец которого «ничем уже не побрезгает, всему постарается подражать всерьез, в присутствии многочисленных слушателей, то есть, как мы говорили, и грому, и шуму ветра и града, и скрипу осей и колес, и звуку труб, флейт и свирелей – любых инструментов – и вдобавок даже лаю собак, блеянию овец и голосам птиц. Все его изложение сведется к подражанию звукам и внешнему облику, а если и будет в нем повествование, то уж совсем мало» [72] [73] .

Особенно он не терпел мужчин, подражающих женщинам. Он, как и его ученик Аристотель, делал различие между музыкой как свободным искусством, созданным свободным человеком (????????? по-древнегречески или liber по-латыни), и музыкой как профессией. «Ремесленными же нужно считать такие занятия, такие искусства и такие предметы обучения, которые делают тело и душу свободнорожденных людей непригодными для применения добродетели и для связанной с нею деятельности. Оттого мы и называем ремесленными такие искусства и занятия, которые исполняются за плату: они лишают людей необходимого досуга и принижают их» [74] [75] , – высокомерно отмечает Аристотель. Один современный исследователь видит в этом пренебрежении к профессионалам исторические корни «противопоставления… идеалов колледжа свободных искусств и бизнес-школы, джентльмена и торговца» [76] . Другой называет недовольство Платона по поводу перемен «благочестивым вздором» [77] .

Один из самых знаменитых исполнителей нового стиля в конце V века до н. э. – Тимофей Милетский, который гордо заявлял: «Старого я не пою, новое мое – лучше… Прочь ступай, древняя муза!» [78] [79] Аристоксен возражал на это: «Музыка, как и Африка, каждый год порождает нового зверя» [80] . Последние столетия до н. э. были временами не сочинителей, но исполнителей, процветавших на фестивалях и состязаниях, в новых артистических гильдиях и на соревнованиях атлетов, таких как Пифийские и Истмийские игры, а также на царских празднествах – например, на пятидневном фестивале в Сузах в честь свадьбы Александра Македонского.

Отголоски Античности будут слышны на протяжении всей нашей истории – не только в музыке, вдохновленной греческими сюжетами, – такой, как свежая и напористая увертюра Ральфа Воана-Уильямса к «Осам» Аристофана, сочиненная в Кембридже спустя 25 веков после появления пьесы, или же эпическое изображение Генделем «Пира Александра», в котором нашлось место и для Тимофея Милетского. Но даже более отчетливо – в вечно актуальных спорах о музыке и морали, старых и новых стилях, системах настройки инструментов, образовании и роли музыки в обществе.

Греки все это придумали первыми.

Греция, вне всяких сомнений, оставалась самой музыкально развитой изо всех древних цивилизаций, однако были и другие. Египетское изобразительное искусство изобилует рисунками, связанными с музыкой и танцами. Музыка находится в центре повествования множества библейских историй, от сюжетов, связанных с Иувалом [81] и Иисусом Навином [82] , до псалмов Давида и танца Саломеи.

Традиционно считается, однако, что римляне мало интересовались музыкой. Отчасти потому, что никакая римская музыка до нас не дошла, отчасти же оттого, что в том корпусе римского литературного наследия, который нам известен, куда больше внимания уделяется совершенству письма, нежели в случае греков, отдававших предпочтение искусству сценического представления, которое напрямую связано с музыкой. Во многом это происходило потому, что римские авторы продолжали рассматривать музыку как совокупность двух различных дисциплин. Это порождало, с одной стороны, философские рассуждения о ритме и метре, совершенно оторванные от повседневных практик, с другой же – высокомерное морализаторство по поводу опасной безвкусицы существующей музыки. (Сенека, Ювенал и Тацит, как и многие критики иных времен, обретали вдохновение лишь тогда, когда писали о том, что им совершенно не нравилось.)

Однако существует огромное количество литературных и прочих свидетельств того, что музыка в жизни римлян занимала центральное место: мы находим в пьесах Плавта и Теренция интерлюдии для тибии (римского эквивалента авлоса) и часто встречаем упоминания военной музыки, в которой использовалось множество медных духовых инструментов (часть из них была этрусского происхождения). Музыка играла ключевую роль в религиозных ритуалах; щедрая оплата популярных профессиональных музыкантов, домашнее музицирование, гидравлос [83] в цирке и тибия на месте жертвоприношений – все это зафиксировано на мозаиках и фресках.

Наибольшее влияние на историю музыки в столетия после Христа оказала эволюция Его церкви. Проповеди апостола Павла во время странствий по Средиземноморскому региону заложили основы тех явлений и структур, долгое время определявших облик музыки, о которой рассказывает эта книга: христианской литургии, псалмопения и монашества.

В писаниях и талмудической литературе можно найти указания на то, что одной из составляющих ритуалов Иерусалимского храма было исполнение псалмов с весьма развитым инструментальным аккомпанементом. На одном из рельефов триумфальной арки Тита в Риме, датируемой 81 годом н. э., среди трофеев, оставшихся после осады, захвата и разрушения Иерусалима в 70 году, можно увидеть большую серебряную трубу. На собраниях ранних христиан во время трапезы в память о Тайной вечере участники исполняли «гимн» (почти наверняка это был псалом). Апостол Павел описывает такого рода собрание; в другом месте, будучи весьма желчным человеком, он использует известную фразу «медь звенящая или кимвал звучащий» [84] , обозначающую пустые речи – возможно, в качестве завуалированной критики чрезмерной пышности храмовой музыки [85] . В более институализованных вариантах чина евхаристии, подобных изложенному Иустином Философом около 150 года, нет указаний на исполнение псалмов; однако предписанный текст почти наверняка произносился торжественным полупением, известным как «кантилляция». Позже, когда евхаристия стала совершаться утром, вечерние трапезы начали включать в себя «агапу», или вечерю любви, которую в III веке Киприан Карфагенский описывает следующим образом: