– Это он, - задыхаясь, сказала она и направилась к двери.
– И потом, это его обычное время.

И они выбежали из гостиной.

В коридоре плач слышался еще отчетливей - то громкий, то сдавленный и, в зависимости от этого, то возмущенный, то умоляющий. Сопровождаемая Лукой, Марта подбежала к последней двери в конце коридора, отворила ее и вошла.

Комнатка, выбеленная от пола до потолка, была пуста, только в углу стояла кроватка, в которой лежал ребенок. Худая пожилая женщина, одетая в белую с сиреневым юбку и розовую блузку с высоким черным лифом, стягивавшим ее тощую, иссушенную временем грудь, перегнувшись через бортик кроватки, щелкала пальцами и причмокивала губами, как делают обычно, чтобы успокоить чересчур расходившегося ребенка. Едва Марта вошла в комнату, женщина повернула к ней свое смуглое, изборожденное морщинами лицо, сделала ей знак приблизиться и, обеими руками вынув ребенка из кроватки, протянула его матери.

– Ладно, нянюшка, я теперь сама...
– сказала Марта, стараясь поудобнее взять на руки ребенка вместе с его одеяльцем, пеленками и подушечкой.

– Плачет, потому что голоден, - сказала женщина и вышла, предварительно оправив постельку.

Отвлеченный и успокоенный переменой места и лиц, ребенок, на вид цветущий и уже довольно подвижной, больше не плакал и даже принялся было смеяться, размахивая ручонкой и пуская слюнки, но потом вдруг стал серьезным, повернул головку на подушке в сторону Луки и начал разглядывать его с пристальным любопытством, как бы размышляя и оценивая молодого человека.

– Он смотрит на тебя, смотрит!
– воскликнула Марта неожиданно весело, высвобождая руки ребенка из слишком длинных рукавов. И Лука заметил, что хотя в ее выражении ничего не изменилось, а ее материнская любовь была столь же искренней и ничуть не показной, тем не менее перед ним стояла сейчас другая женщина, совсем не та, что плакала у него на плече в гостиной.

– Какой он красивый, мой сынок, правда?
– спросила Марта гордым и вызывающим тоном, осторожно целуя ребенка в щечку. Не дожидаясь ответа, она уселась в плетеное креслице, поставила ногу на перекладину кровати, так чтобы колено было на уровне груди, и, подпирая им запеленатого младенца, торопливо нагнулась, расстегнула розовую блузку и выпустила наружу из сплетения лент и тканей под ней белую податливую грудь.

– Ну давай, давай, - повторила она, беря двумя пальцами сосок и поднося его к неуверенным губам ребенка. И только после того, как она убедилась, что он, закрыв глаза и сжав кулачки, как следует взялся за дело, Марта подняла взгляд и посмотрела на Луку.

Он расхаживал взад и вперед по комнате, это кормление смущало его, он не знал, что делать, что говорить. Наконец он спросил:

– Как его зовут?

– Джованнино, - ответила мать, осторожно поправляя блузку и белье вокруг голой груди, чтобы они не касались лица ребенка.

А он теперь сосал жадно, то хватая ладошками полную материнскую грудь, то медленно водя руками в воздухе, как будто желая что-то поймать. Лука некоторое время глядел на них обоих - на мать и на сына: красив был этот ребенок - чужой ребенок, и еще более красивой, красивой как-то по-новому и по-новому близкой была Марта, о которой он целых два года думал лишь с горечью, которую ненавидел, а теперь нашел все такой же дорогой ему, несмотря на ее измену и связь с нелюбимым человеком. Потом, как будто их вид слишком уж приворожил его, он со злостью оторвал от них взгляд, подошел к окну и оперся на подоконник, лицом к стеклу. Дождь продолжал лить, с широким шумом водопада рядом клокотала водосточная труба, в порывах ветра, налетавших на мокрые створки окна, слышались неясные слова. И будто бы разбуженная этими широкими и таинственными голосами непогоды, его душу стала осаждать толпа мыслей и надежд, неожиданная уверенность в необычайных возможностях овладевала им и наполняла его сердце смутным волнением. Два года, думал Лука, два года он питал свою осиротевшую, полную горечи душу ненавистью, которой сам не испытывал, планами мести, которой сам не желал. И вот наконец истек срок долгого изгнания, появилась Марта со своим ребенком, которая, кажется, стала ему еще ближе и дороже; появилось отчетливое, еще больше укрепившееся чувство, что она единственная женщина, подходящая ему и достойная идти с ним рядом в жизни. Обуреваемый этими мыслями, он ощущал, что нужно сейчас же принять решение - теперь или никогда. И поэтому, обернувшись, он без всякого усилия, совершенно естественно спросил ее:

– Что же, неужели ты в конце концов действительно сойдешься с этим Боссо?

Она подняла глаза и с сомнением посмотрела на него.
– Не знаю, право, еще не знаю, как я поступлю. Не надо об этом говорить, ладно?

– Нет, наоборот, поговорим об этом, - энергично возразил Лука.
– Если этот человек действительно так тебе противен, то мне кое-что пришло в голову...

– Что же?

– Все то же, - ответил он, смущенно улыбаясь.
– То самое, от чего я за эти два года так и не отказался. Жениться на тебе.

Марта внезапно покраснела и поглядела на него, как будто пристыженная:

– Нам с тобой пожениться?

– Да, нам с тобой, неужели ты не понимаешь? Что тут странного? Будет куда более странно, если ты сойдешься с Боссо.

Он увидел, как она опустила глаза на ребенка, прильнувшего к ее груди:

– А он?

– Его возьмем с собою. Я теперь стал прилично зарабатывать. Хватит на всех.

Привычным растерянным жестом она поднесла свободную руку ко лбу, сжала его с силой и покачала головой.

– Ах, как бы я этого хотела, - проговорила она наконец слабым голосом.
– А вместе с тем и не хотела бы... Я боюсь, Лука!

– Чего боишься?

– Я боюсь, - повторила она и, по-прежнему согнувшись, чтобы ребенку было удобнее сосать, подняла к юноше свое несчастное, полное тревоги лицо.

Лука вдруг взорвался:

– Ну, так я тебе сам скажу, чего ты боишься: ты боишься лишиться этого дома, туалетов, машины... Ты знаешь, что сейчас по крайней мере я тебе ничего этого дать не смогу. Вот чего ты боишься!