Стрельцы большею частью сидели кругами на траве и угощались зеленым вином и медами. Тут же виднелись и бабы "прелестницы". Пир шел горой, с полухмели переходя в полный хмель. Стрелец, бывший когда-то у Стеньки Разина водоливом, царапнул по струнам гуслей и пошел вприсядку, выгаркивая, словно бесноватый:

Ах вы, гусли мои...

Полногрудая баба-кемлянка, быстро схватившись с травы, выпрямилась и топталась на месте, подвизгивая:

Ух любо-любо-лю,

Что плечиком шевелит,

Что икрами семенит,

Молодушку полюблю,

Что бедрами говорит...

И она действительно говорила бедрами и семенила жирными икрами на толстых ногах.

– Любо! Любо! Ай да Маша!

– Наддай еще! С прищипом! С прищипом!
– подзадоривал Кирша.

Гусельник "наддал с прищипом", баба привизгивала, словно кликушка:

Ихи-хи! Ихи-хи!

Икихушки - ихи-хи!

Пошла баба в три ноги, в три ноги.

А золовки-колотовки

И кутят, и мутят.

Деверья-те кобелья

По подлавочью лежат,

По-собачью визжат.

А свекровь на печи,

Бытто сука на цепи.

А и свекор на палати,

Бытто кобель на канате.

Ихи-хи! Ихи-хи!

Ихихушки - ихи-хи!

Баба плясала с большим искусством и воодушевлением, хотя самые движения ее не были порывисты, а напротив - плавны до медленности. Зато отдельные части ее тела и мускулы трепетали страстью и истомой. Стоя на месте, как бы с прикипевшими к земле ногами, она плавно поводила и вздергивала плечами в такт захлебывающейся музыке, и при этом полные груди ее дрожали и колотились об рубаху, как бы силясь прорвать ее и выпрыгнуть из пазухи.

– Ах, ячменна!..
– невольно вырвалось было у старенького чернеца, проходившего мимо, совсем не чернецкое восклицание.

– А! На мокрое наступил?..
– засмеялся ему вслед Кирша.

Другая бабенка, подзадоренная первой, сорвалась с места, как ошпаренная кипятком, и, взявшись левой рукой в боки, а правую скорчив коромыслом, засеменила ногами и зачастила визгливым голосом.

У стрельчихи молодой

Собирался коровой:

И Семитка пришел.

И Микитка пришел,

И Захарка пришел,

И Макарка пришел...

А гусельник, став против бабы и вывертывая ногами, защипал на гуслях:

И Овдотьюшка пришла,

И Варварушка пришла,

И Оленушка пришла,

И Хавроньюшка пришла

Поросяток привела...

От другого круга садил вприсядку к этому кругу седобородый казак и гудел как шершень:

Тпррунды, баба, тпррунды, дед,

Ни алтына денег нет!

Откуда-то выскочила третья молодуха и зачастила:

Да-а-арья! Да-а-арья!

Дарья, Маланья,

Степанида, Солмонида,

На улицу выходила,

Корогоды заводила!

Да-а-арья!..

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, а я пришел!
– раздался вдруг твердый и трезвый голос.

Все оглянулись. У ближайшего куста стоял чернец. Из-под скуфейки его падали на плечи недлинные огненные волосы. Плясуны и плясавицы остановились как вкопанные, так и прикипели на месте. Чернец, позвякивая железами, подошел к кругу.

– Здравствуй, Кирша, - сказал он угрюмо, - хорошо ли дьяволу служить?

– Турвонко! Ты ли это?
– изумленно воскликнул Кирша и вскочил на ноги.

– Был Турвонт, а теперь старец Теренька, - отвечал чернец с огненными волосами.

– Турвонко, а и впрямь, братцы, Турвонт! Ай-ай!
– закричали многие из стрельцов.

– Что с ним? Посхимился? Вот притча!

Все обступили пришельца, глядели на него, как на выходца с того света.

Бабы боязливо жались, держась в сторонке.

– Хорошо ли дьяволу служите, стрельцы?
– повторил свой вопрос огненный чернец, глядя на своих бывших товарищей.

– Гуляем, братец, что ж! Ноне праздник, первый Спас, - как бы оправдывался Кирша пьяноватым голосом.
– Спас на дворе, и гуляем.

– Хорошо спасенье...

– Чем дурно? Выпей и ты.

– А святую обитель разорять, коли и это хорошо?
– спросил чернец, оглядываясь на монастырь.

– Мы их не разоряем, - оправдывался Кирша.
– Вольно ж им великому государю грубить!

– А в чем их грубство?

– Молиться не хотят по новине.

– А! Так это у вас грубство? А сам ты по новине молишься?