Ангелина же Сукова была особа чувствительная и мигом почуяла, что если все же является ей окаянный призрак, пусть даже насильственно заарканенный, значит, совесть ее угрызается искренне, плодотворно и на верном пути. А это сулило надежду на искупление и ход в ногу со временем, и даже на святость в грядущем.

Всей силой и ловкой хитростью своего социально-исторического чутья и опыта Сукова еженощно вонзалась в это несчастное привидение, вцеплялась в его туманность и, словно коршун с куренком в когтях, приземлялась в своей огромной квартире с этой страшной и сладкой добычей. Покаянная Сукова и окаянный призрак — только такой расклад мог спасти ее окончательно, а его окончательно погубить.

Призрак был совершенно гол и всю дорогу выскальзывал. Поначалу Сукова материлась, что ее покойника бросили в общую яму, безо всякого даже исподнего. Ну хоть бы одна тесемка, чтоб ухватиться, — так нет же! Ни шиворота, ни выворота, ни ремня, ни резинки от трусов, ни пуговицы, ни пряжки. Но Ангелина Сукова помнила, что была у расстрельного буйная грива, роскошная шевелюра волнистая, и на всякий случай вкогтилась огневым маникюром в легкую дымку, в курево над его продырявленным черепом, — так и есть, она самая, гуща и чаща волос!.. Надо же, люди живые лысеют до полного блеска, а тут — ни мяса, ни кожи, — на чем только держится да из какой же материи прет шевелюра? Однако — реальность! За нее ухватясь, тащила Сукова призрак сквозь горние мраки в дольние тьмы, страдая бессонницей и острым воспалением чувства исторического момента: в кратчайший срок искупить вину покаянием!..

Перво-наперво призрак категорически не желал с ней вступать ни в какое общение. Был он облит негашеной известью, весь оброс мерзлотой и страшно светился, ограждаясь от хищно духовных и плотских раздумий и угрызений прозревшей гражданки Суковой. Она же, однако, в звездных боях закаленная, в изящных делах исступленная, искушенная блистательным взлетом под карканье и чириканье завистников и соперников, проявляла терпение и чудесную выдержку, с адским упорством добиваясь от призрака признанья — чистосердечного и добровольного! — ее вины перед ним и отпущенья ее греха по всей совокупности эпизодов.

Грех он ей отпустить никак не мог, перейдя в столь прозрачное состояние. Не в его теперь это власти. Перед смертью он всех простил, повалясь расстрельным лицом на землю. Всех простил он, очистясь вмиг сквозь восьмую дырку в бритой наголо, для чистоты, голове. Но до самой смерти ничего не знал он о подлых действиях Суковой, никогда ее внешность не видел, и она его тоже видела только лежа с биноклем на крыше. А в нынешнем образе он ничьей вины признавать, повторяю, не мог, — поскольку там, где он опрозрачнился и пребывал, обреталось конечное знание и даже смутная память о чьей-то вине беспощадно каралась паденьем, низверженьем погибельным в бездну.

Это он дал понять Ангелине Суковой синим светом очей, изъятых посмертно для юмора в эпосе посредством сторожевого штыка. Но доводы призрака ей показались недостаточно убедительными, ничем существенным не подтвержденными и возникшими вследствие отсталого суеверия. Поэтому, обзаведясь необходимыми для столь чудесного дела запасами водки, эта Сукова еженощно грабастала призрак, исхищая из тьмы, и за волосы притаскивала к себе, чтобы тыкать в его беззащитный, безносый, безглазый, безротый, безухий череп вещественные и алкогольно-документальные улики своей неизбывной, подлой вины. Призрак тогда окутывался толстыми, глухими туманностями, кометными пламеньями, заглушающими по мере сил уговоры, матерщину, рыданья и ласковый шепот покаянной гражданки.

А она сидела нарядная, с молодежной спортивной стрижкой, в изумрудах, сапфирах и яхонтах, подмалеванная французской косметикой поверх резиновой маски, с жабьей кожей, растянутой и отвислой, как снятый с ноги чулок.

— Тить твою в ухо-горло-нос, лютое привидение! — говорила печально Сукова. Из-за тебя нет никакого мне продвижения к духовному совершенству. Что ты смотришь синими брызгами? Иль в морду хошь? Тебе уже все равно, ты на том уже свете и думаешь только, падла, о вечном своем покое, очищенье и благодати. Милости нет в твоем сердце, да и сердца ведь нет у тебя никакого.

Тьфу ты, мертвяшка дырявая! Чурбан! Козел! Где твоя милость к падшим? Выпьем с горя! Где же кружка?.. Я, здоровый, цветущий, живой человек, полный сил, с большими запросами, со взглядом на вещи, вот уже сколько лет пью по ночам ведрами, ублажая тебя — отродье ошибок сдохшей эпохи — признать очевидность моей ни в чем не повинной, невольной, утратившей силу вины и отпустить мой нечаянный грех, заблужденье моей безупречной преданности всеобщему делу и счастью обманутых, как выяснилось, людей. Теперь, выходит, какой-то Обломов — голубь мира, герой труда. Ему-то как раз обломилось — лежал себе на диване и ничего такого не делал, пока другие не покладая рук… Эти — спустя рукава, те — как рыба об лед, а все кругом виноватые. Все — без исключения!

И тебе еще тоже, псих знаменитый, придет время просить у меня прощенья на том свете. Так что моли Господа, чтоб я подольше жила и там подольше не появлялась…

Тут как раз на плите засвистел, как милиция, чешский чайник, синий в цветах, и Сукова кипятком плеснула в заварку да промахнулась — вскочил на ноге волдырь, хотя известное постное масло вовремя само опрокинулось и прицельно так потекло на ожог сквозь дырку в чулке. Но ведь нынче-то постное масло совсем извратилось и прескверного качества, поскольку всем на всех наплевать, и такой вот плевательный бассейн получился.